Транквилин (сборник). Вероника Кунгурцева

исчезать из ее души, от них осталась только тень глаз.

      Пьеро на стене замер. Она подняла голову: Романыч заглядывал ей в глаза.

      – У вас… – Семён сдавленно усмехнулся, – у вас… глаза одина… одинаковые.

      – Да! – почти выкрикнул Романыч. – У нас одинаковые глаза. – И опять он глядел на Надю. – Наденька, брось ты его… Поедем со мной! Разве он поэт? Ты его больше слушай. Поэт… Дерьмо он, а не поэт.

      – Романыч, ты пьян! Ты пьян, Романыч, перестань.

      – Он тебе свои стихи читал? Вот видишь… Не верь ты ему, ни на грош не верь! Ничему не верь: у него ведь слова одни, всегда только слова. И если всех словоблудов величать поэтами… А мне товарищ один написал: живи с надеждой! С Надеждой, Наденька, понимаешь?.. Это перст судьбы. Поедем со мной…

      – Романыч, я ведь тебя очень люблю…

      – Значит, не пое…

      – Уходи! – Семён вскочил. – Уходи, Романыч, это невыносимо! Ты кого хочешь выведешь из себя… Уходи.

      – Да? – Пьеро на потолке задумался, качнулся к выходу и исчез.

      Семён и Надя молчали. Не глядели друг на друга. Ветка скрежетала о крышу, с верхушки старой груши подавали знаки цикады.

      – Не верю я друзьям, – говорил он на следующий день. – Никому больше не верю. Нет у меня друзей: один отнял у меня любимую женщину, другой пытался… Никого у меня нет, Наденька, кроме тебя. Не бросай, не покидай меня.

      – Смешной, – говорила Надя, прижимая к себе его голову.

      – Я сомневаюсь, Надя. Я боюсь, что… Романыч прав, и я дерьмовый поэт.

      – Не верь, не верь ты ему…

      – А он талантлив, Господи, как он талантлив, если бы ты только знала…

      Но всё улеглось, и дни потянулись серой вереницей. Опять он сидел и писал, опять Надя вязала, опять была жареная картошка. Те несколько капель сомнения, которые еще оставались в ней, исчезли после этого второго приезда Романыча. Семён любит ее. Если и Романыч полюбил ее… то, значит, Семён в самом деле любит. Всё хорошо. Всё ясно.

      Дни становились всё жарче. Он опять звал ее замуж, она опять увертывалась от ответа. От шляпного узора рябило в глазах – на всём лежала туманная кружевная решетка; приходилось надолго зажмуриваться, чтобы отвязаться от нее, чтобы вернуть себе ясность зрения; от постного масла у нее была изжога; ночью она плескалась в его руках ленивой рыбой.

      – А ты… Гудрун изменял, да? Любил и изменял?

      Он, задумавшийся о чём-то своем, вернулся сюда, к ней, сказал:

      – Ты что… дневник мой читала?

      – Я? – Надя была оскорблена. – Ты сам говорил, сам когда-то говорил…

      – А?.. Там… другое было, там всё было по-другому. И прекрати ты наконец откапывать трупы. Не понимаю: зачем тебе это надо?

      …Надя лежала и глядела в пейзаж на стене: волшебная дорога плыла к холмам. Хотелось туда. Она устала быть здесь. Хотелось чего-то. Чего? Она не знала. Раньше думалось – любви.

      Ее дорога упиралась в его калитку: арматурная дуга заплетена растением со странными синими цветами под названием «кавалерская звезда», зеленый френч усажен кавалерскими звездами снизу доверху.

      Его не было дома. Опять уехал в город – говорить с Москвой. Вроде что-то определилось с его стихами – обещали напечатать. А он всё не