Голос минувшего. Игорь Назаров

точно знаю, нами неосознанно, но, благодаря ему, устойчиво ощущался тот наш собственный социальный скелет, без которого человек не бывает человеком, но лишь грудой мяса, этаким общественным кишечнополостным. И мы неосознанно, но больше всего дорожили этим собственным «я», которое смутно видели в нашем Проне и за ним.

      Череда дней, метельных, жарких, мокрых, морозных, тепло-золотых с изумрудными рассветами над Успенским прудом, речками Бердянкой, Балдой, с ее соловьиной свирелью по весне – вся эта череда нанизана на память, как на гвоздь. В каждом дне был урок. И светлый, с копной черных волос, с непокрытой до горячих морозов головой, учитель из бисеринок-уроков, по отдельности столь незначительных, по штриху воздвигал в нас бесконечный, как оказалось, удивительный мир количественных отношений. Он выращивал из нас, кристаллическую решетку, которую потом заполняло все многоцветье человеческих интересов. Не знаю, кто стал из нас математиком, но знаю – все стали людьми.

      Его считали сухим, потому что он не пел. Но зато как пели мы, возвращаясь осенним вечером из какого-нибудь Галошево, где помогали убирать картофель!

      Его считали сухим, потому, что он не танцевал. Но все мы после с лихвой научились дрыгать ногами. Зато сколько романтических надежд породил в нас, дав благодатную пищу чувству и воображению, прочитав нам однажды книгу о звездах. Это был толчок. Чувство множилось. Где был один тон, там появились оттенки. Мир разверзался, врываясь в воображение.

      Его считали сухим, потому что он не играл на музыкальных инструментах, но зато сейчас он для меня – в содержании «Патетической сонаты» Бетховена.

      Его считали сухим, потому что он не читал наизусть стихов. Но Пушкина впервые мы взяли с его полки, когда он поселился в 1951 году с нами в интернате. Я забыл все уроки, на которых мы долго мозолили «Евгения Онегина», но в подробностях помню вечер, когда, взяв с его этажерки один из голубых томиков, прочел короткую трагедию «Моцарт и Сальери».

      Тогда мы не знали, что учителя – обыкновенные смертные, что и им свойственны человеческие слабости, иначе мы многое простили бы им, как извиняем сейчас. И только Проню нам не в чем было прощать, как извинять и сегодня. Я был этим летом в школе, хотя она уже не та, и тридцатилетний, испытал в школе, знакомую робость шестиклассника, когда стоял перед табличкой «Учительская»: мне казалось – там он. Должно быть, перед ним мы никогда не перестанем чувствовать себя учениками.

      Позднее мне много раз приходилось бывать в разных школах на уроках и педсоветах, разного рода учительских совещаниях. И всегда было грустно, когда учителей, по своей творческой манере похожих на Прокопия Васильевича, осуждали. Не могу только понять – зачем? Разве можно механизировать кисть в руках художника? И потому мне тревожно в этот багряный день в трясущемся автобусе: как ему нынче живется, нашему любимому учителю?

      И немудрящее село, куда я прибыл,