Русская социально-философская проза последней трети ХХ века. Валерий Васильевич Компанеец

людей, чем здесь? И самого себя? От скольких молодых шатаний, от скольких бросаний в неверную сторону оберегла его железная предуказанная единственная тропа тюрьмы!» (1, 331).

      Все это позволяет герою подняться над бытом и посмотреть на него с точки зрения всеобщей истории. Такой взгляд, с одной стороны, высвечивает извечную «загадку» человеческого «я», о которую разбивались многие социальные эксперименты, с другой – обнажает древнейший природный инстинкт самовыживания, в данном случае не только физического, но и интеллектуального. Взятое в совокупности проявлений поведение героев предстает как акт самосознания, т. е. выступает в единстве двух основных измерений – человек и история, судьба человека рассматривается не просто как предмет или цель истории, но как сама история.

      Сологдин, собеседник и во многом единомышленник Нержина, рассуждает: «Как относиться к трудностям?… В области неведомого надо рассматривать трудности как скрытый клад! Обычно: чем труднее, тем полезнее. Не так ценно, если трудности возникают от твоей борьбы с самим собой. Но когда трудности исходят от увеличившегося сопротивления предмета – это прекрасно!!.. Неудачи следует рассматривать как необходимость дальнейшего приложения усилий и сгущения воли. А если усилия уже были приложены значительные – тем радостнее неудачи! Это значит, что наш лом ударил в железный ящик клада!!» (1, 186). Сам Нержин, думая о том, как выстоять и выдержать оставшийся срок, считает, что помимо прочего надо «лишь постоянно себе напоминать: тюрьма не только проклятье, она и благословенье» (1, 183).

      В свете сказанного становится понятным, почему основное место в разговорах обитателей шарашки занимает не тема переносимых страданий и лишений, а тема счастья. «Смысл жизни?… Счастье?» – спрашивает Нержин и отвечает: «Когда очень-очень хорошо – вот это и есть счастье, общеизвестно… Благословение тюрьме!! Она дала мне задуматься. Чтобы понять природу счастья, – разреши, мы сперва разберем природу сытости… Сытость совсем не зависит от того, сколько мы едим, а от того, как мы едим!» Такое счастье, по мнению героя, проистекает не от объема получаемых внешних благ, но целиком «от нашего отношения к ним» (1,45–46).

      Подобные рассуждения персонажа следует рассматривать в русле укоренившейся в России философской критики эвдемонизма. Эвдемонизм, основанный на столь естественном для человека стремлении к счастью, русскими философами рассматривался как тупиковый путь развития, как обман и мираж. Он расслабляет волю человека, заставляет подменять истинные ценности ложными. «… Если в прочном достижении счастья полагают руководящую цель морали, личной или общественной, то надо сказать, что эта цель обманчива и непрочна», – писал, в частности, известный философ-правовед П. И. Новгородцев[38].

      Именно мираж, иллюзию, ложь, а не некое отвлеченное демонически злое начало интуитивно почувствовал Нержин в официальной пропаганде счастливого будущего. «Неуимчивое чувство на отгадку исторической

38

Новгородцев П. И. Об общественном идеале. М., 1991. С. 45–46.