Город на заре. Сборник рассказов. Валерий Дашевский

гарнитур, белые тумбы, физалис и папоротники, засушенные в высокой вазе, стопки книг, зеркала, стулья с гнутыми спинками, темные занавеси, у стены – покрытое белым полиэфиром пианино Bechstein, на нем – книги и фотографии в серебряных рамках.

      – Твой подарок, Ленечка, – сказала она. – Не знаю, что бы я без него делала.

      – Сколько ему лет, Лара? – спросил Розенберг.

      – Семнадцать, – засмеялась она. – Его недавно подреставрировали. Я даю уроки, Ленечка, как твоя мама когда-то. В училище дают мало часов. И учеников год от года всё меньше. Ты же был в городе, видел, как всё переменилось? Ты кого-нибудь нашел из приятелей, друзей?

      – Нет, – сказал он. – Да я и не искал. Аза жив, Вовка Каратаев в Киеве. Рамзес ушел, Самохи нет. Шияна похоронили в апреле. Говорят, он уходил тяжело. Я не видел их с тех пор, как уехал.

      – Как тебе живется, Ленечка? – спросила она. – Чем ты живешь в Израиле? Что ты там вообще делаешь?

      – Не знаю, – сказал Розенберг. Он засмеялся. – Просто живу. Живу и всё. Так живут многие.

      – Ленечка, – сказала она. Она не сводила с него глаз, он видел их сквозь дымчатые стекла ее очков. – Ну, хорошо. Ты мне расскажешь потом! Налей мне вина, я хочу выпить!

      – На днях встретила Ирку Заславскую, – заговорила она через минуту. – Ну и конечно, вспомнили тебя, Ларису Лазоревну… Ирка всё спрашивала, где ты и что ты, а я не знала, что отвечать!

      Она тряхнула головой, вздела очки на волосы у лба.

      – Дай-ка я посмотрю на тебя, Ленечка!

      Привстав, она приблизила свое лицо так близко, что он ощутил ее дыхание, почувствовал сквозь фиалковый аромат ее духов сладкий запах помады.

      – Господи, сколько шрамов! – сказала она. – Шрамы, морщины, седина, но шрамов все-таки больше! – и продолжила речитативом, без выражения:

      Он был тощим, облезлым, рыжим,

      Грязь помоек его покрывала.

      Он скитался по ржавым крышам,

      А ночами сидел в подвалах.

      Но его никогда не грели,

      Не ласкали и не кормили.

      Потому что его не жалели.

      Потому что его не любили¹⁵.

      Она отодвинулась и села на стул, не сводя глаз с Розенберга. Он положил руку ей на колено.

      – Не надо, Лёнечка! – взмолилась она. – Мы уже стары. Господи! Неужели ты не понимаешь?..

      Глаза ее наполнились слезами. Она схватила его руку и поднесла к губам. Розенберг тяжело поднялся, поцеловал ее в волосы и пошел к двери.

      Пройдя по Сумской, странно опустевшей к вечеру, он свернул в парк и пошел по пятнам света под фонарями. Надо было поесть, но ему не хотелось на люди. Без малого сорок лет назад он сумел уйти из дому, снять первую квартиру, потому что в их доме была она – не ученица, не родственница, а духовно близкий человек, некто вроде приемной дочери, проводившая у них дни; с матерью их сблизила музыка, потом он понял, что не только музыка; как если бы у него с матерью существовал уговор: я говорю тебе то, что полагается знать матери, я буду делать то-то и то-то, и не сделаю того, что ты не

15

Отрывок из стихотворения раннего И. Бродского «Кто-то должен любить некрасивых».