Гёте. Жизнь как произведение искусства. Рюдигер Сафрански

романтики, продолжая начатую традицию, устремились уже на поиски новой необузданности.

      Когда слово «гений» стало синонимом творческого человека или творческого начала внутри человека, рано или поздно интерес к произведению должен был пробудить интерес к личности, его создавшей. С Гёте начинается культ автора. Фигура автора затмевает славу произведения, а его жизнь отныне сама воспринимается как своего рода произведение искусства. Такому представлению способствовала и личная харизма Гёте, однако же по сути оно возникало из характерной для «Бури и натиска» идеи, что творческий потенциал первичен по сравнению с формами, в которых он находит свое воплощение. Как велики наши возможности, когда их не нужно протаскивать сквозь игольное ушко реальности! В отношении поэта это можно истолковать и так, что личность как воплощение возможности важнее своих творений. Настал звездный час подающих надежды! Так сложился новый культ личности, который не мог достичь максимальной мощности лишь в силу того, что слишком многие хотели называться гениями.

      Гёте и в самом деле был гением. Его гениальность признавали, хотя бы даже неохотно. Более того, им гордились перед зарубежьем. «Все, что я у Вас читал, – пишет Гёте Кристиан Фридрих Даниель Шубарт, – восхищает меня и наполняет мое сердце благородной гордостью за то, что мы можем противопоставить зарубежью человека, которого у них нет и в их добровольном окостенении никогда не будет»[464].

      Что касается самого Гёте, то его этот ошеломительный успех напугал. В душевном волнении он написал роман, не предполагая, что он вызовет такое волнение в читательской среде. Неприятным последствием стало и то, что отныне основная масса читателей видела в нем – причем едва ли не до самой его смерти – исключительно автора «Вертера». Даже Наполеон во время их встречи в Эрфурте в 1808 году заведет разговор об этом романе, который, как он уверял, он прочел семь раз. В стихотворении «К Вертеру» 1824 года, а именно в строке «Тебе – уйти, мне – жить на долю пало»[465] проскальзывает невольная ирония, ибо Вертер и в самом деле не хотел уходить. Гёте просто-напросто не мог избавиться от своего раннего гениального творения.

      Немало хлопот доставляло ему и назойливое любопытство некоторых читателей, воспринимавших «Вертера» как автобиографический роман. Они пытались разгадать, кто послужил прототипом того или иного персонажа, совершали паломничества к могиле Иерузалема, преследовали Кестнера и упрекали Гёте в том, что он еще жив. Гёте предполагал, что роман вызовет живейший интерес к легко узнаваемой фактической подоплеке сюжета. С одной стороны, его это устраивало, с другой – нет. В преддверии выхода романа он пишет Шарлотте: «В ближайшие дни я пришлю к Вам друга, во многом похожего на меня, надеюсь, Вы примете его благосклонно»[466]. С другой стороны, он спешит предупредить и, вероятно, успокоить Кестнера, что в романе тот найдет знакомых героев, к которым, однако, «приляпаны чужие страсти»

464

BranG 1, 55 (3.10.1775).

465

СС, 1, 443.

466

WA IV, 2, 168 (16.6.1774).