Поворот рек истории. Олег Дивов

совет: «Если ты топотирит или имеешь какую другую власть, подчиненную власти стратига, не противодействуй ему, а слушайся его с полной покорностью». Я не какой-нибудь топотирит, я намного выше, однако власть стратига здесь огромна, разумно ли публично вступать с ним в спор? И, во-вторых, это можно будет сделать позже, а ныне хочется посмотреть, что за шутку решили с ним сыграть стратиг с митрополитом, ведь они люди не глупые, придумали нечто особенное…»

      Генуэзец с трудом разомкнул уста, постоял с открытым ртом, не решаясь заговорить, а потом все-таки произнес:

      – Как мне склонить твою память, князь, к тому, чтобы она послужила тебе наилучшим образом?

      На лице его отразилось борение. Он как будто проклинал себя за свою слабость и приготовился взять только что сказанные слова назад, но… пока что не брал.

      «Ага, вот уже и князь, а не «варвар»…»

      Князь тяжко вздохнул. Он не торопился, давая генуэзцу утвердиться в собственной слабости.

      – На то, скажу тебе, мятежник, есть иной древний закон. И тоже существует он от начала Руси. Ведомо лихой человек не заслуживает снисхождения, а единожды оступившийся может получить ослабу. Каков ты, я теперь не ведаю. Были бы послухи, люди доброго состояния, доверия достойные, кои высказались бы за тебя, тут бы и делу конец. Но кто будет за тебя послухом? К кому мне ухо приклонить? Товарищи твои, латиняне, чай, солгут, желая тебя спасти. А прочие служильцы разорвать тебя готовы… Разве что владыка… ему поверю. Ты ему не враг и не друг, а случайный человек. Как он скажет, так тому и быть. Хочешь ли, он за тебя передо мной предстательствовать будет?

      Друнгарий, поняв, что его ведут по какому-то неясному пути, а иные дороги заперты, просто склонил голову в знак согласия.

      Тогда Глеб Белозерский обратился к митрополиту:

      – Владыко, имеешь ли желание печаловаться о судьбе раба Божия Крестофора Колуна?

      Герман нахмурился, помотал головой сердито:

      – Нет, не имею такового желания. Нимало не имею!

      Апокавк посмотрел на него с удивлением, подсудимый с горечью, прочие с непониманием. И только стратиг сохранил полнейшее хладнокровие.

      – Отчего, владыко?

      – О дурном человеке к чему печаловаться?!

      – В чем скверна его?

      Генуэзец пробормотал:

      – Какие-то… недостойные уловки… – Но никто его не услышал, и, кажется, он и сам не очень желал, чтобы его услышали.

      – Порушил девичество рабы Божьей Марии, наставил ее на обман и сам обманул, мужем ей не став.

      – Растление девицы – грех и дурно. В том ему бы покаяться своей, латинской власти церковной. Но, может, искал он стать ей законным супругом, да не успел, нашим правосудием запертый?

      «Вот, значит, куда они гонят зверя…» – сообразил Апокавк.

      – То было бы по-христиански, и я молвил бы за честного человека доброе слово. Но ты бы вспросил его, княже, любит ли девицу и желает ли супругой ее сделать?

      – Ответствуй, мятежник, добрый ли ты христианин?

      Генуэзец