Конец эпохи. Генрих Эрлих

я был готов ко всяким бедам.

      – Что, горим? Седлать коней! Спасайте княгиню! – вскричал я, вскакивая с лавки, и тут же упал обратно, безразличный к собственной судьбе.

      Но чьи-то сильные руки усадили меня и даже похлопали по щекам, с подобающим почтением, но достаточно чувствительно. Я немного пришел в себя и в слабом свете единственной свечи разглядел лицо моего верного стремянного. За окном было темно, в доме тихо. Так какого?!.. Спросонья нужные пристойные слова не шли на язык, и Николай опередил меня.

      – Боярин Никита Романович очень просят принять, – сказал он тихо.

      – Пусть завтра приезжает, а еще лучше послезавтра, – ответил я раздраженно, – никого не хочу видеть.

      – Да уж чего я им только ни говорил, не хотят слушать, – сокрушенно сказал Николай, – вынь да положь. Говорят, что в тайности пришли и до завтра никак ждать не могут. Да и странные какие-то, на себя не похожие, – он немного помялся, подбирая слово, – смиренные. Денег мне предлагали, чтобы я вас разбудил, я отказывался, так силком в рукав сунули, – и в подтверждение своих слов Николай извлек несколько корабельников.

      Чтобы Никита Романович дворовым деньги давал, тем более такие, это действительно ни в какие ворота не лезло, но меня больше другое слово поразило.

      – Пришел, говоришь? – уточнил я.

      – Пришли, батюшка, пришли! – радостно воскликнул Николай. – Я об чем толкую! Если бы приехали, разве же я вашу милость посмел бы тревожить?

      Да-а, в иное время за зрелище Никиты Романовича, идущего пешком по улицам Москвы, я бы целкового не пожалел, но сейчас было не до шуток. Знать, случилось что-то очень важное.

      – Федька с ним? – спросил я.

      – Федора Никитича не приметил, только два холопа, – с готовностью ответил Николай.

      Очень не хотелось мне с Никитой Романовичем встречаться, и оставил я для себя последнюю уловку: если Федька с ним – ни за что не приму. А коли нет Федьки окаянного, так придется принять, все ж таки родственник и старший по возрасту.

      – Ладно, зови, – со вздохом сказал я, – да свечи запали, да выпить принеси, водки, вина, медов и квасу, больше двух каждого не неси, не до того, да закуски сообрази какой-нибудь, огурцов, пряников, что найдешь. Только тихо!

* * *

      Если бы я встретил Никиту Романовича на улице, я бы его, пожалуй, не узнал. Дело не в одежде, которую он, кажется, у кого-то из дворовых одолжил. И не в отросших волосах. И не в том, что он как-то похудел, потеряв обычную боярскую дородность. Он весь сдулся. Очень был горд Никита Романович, не по чину горд, эта гордость его подобием облака окружала, все ее чувствовали, даже собаки, которые не смели на него лаять и при его приближении молча забивались под крыльцо или начинали подобострастно вилять хвостами, это от натуры зависело. А теперь это защитное облако слетело, я это въяве почувствовал, когда обнял его при нашей встрече. Он был какой-то … обнаженный, и в этой своей беззащитности стал походить на обыкновенного, нормального