Три метра над небом. Я тебя хочу. Федерико Моччиа

тебе не нравлюсь?

      – Не в этом дело. Когда женщина меняет прическу, это значит, что скоро она поменяет и мужчину.

      Я улыбаюсь. Моя мать много раз видела этот фильм. Возможно, она восприняла эти слова всерьез. Одно точно: каждый раз, когда я ее вижу, у нее новая прическа. Паоло подходит к двери, тихонько, стараясь не скрипеть, открывает ее:

      – Стефано, будешь завтракать?

      Поворачиваюсь к нему:

      – Что-нибудь вкусное приготовил?

      Он немного смущен:

      – Думаю, да.

      – Ну ладно, тогда иду.

      Он никогда не понимает, когда я шучу. Не то что мама. Влезаю в худи и остаюсь в трусах.

      – Ужас, как ты похудел.

      – Не начинай… Ты уже это говорил.

      – Мне тоже надо было бы съездить на годик в Америку, – он захватывает двумя пальцами складку на животе. – Смотри.

      – Власть и богатство откладывают жирок.

      – Ну, тогда я должен был быть худышкой. – Он пытается свести все к шутке. В этом он тоже не похож на маму, потому что ему это не удается. – О чем думаешь?

      – Что ты классно накрываешь на стол.

      Довольный, он усаживается рядом.

      – Да, я люблю это…

      Он передает мне чашку с кофе. Я беру и добавляю туда немного холодного молока, даже не попробовав; вонзаю зубы в большой шоколадный бисквит.

      – Вкусно.

      – Это с горьким шоколадом. Я взял их для тебя. Я их не люблю. Мама всегда тебе их брала, когда мы все жили вместе.

      Я молча пью кофе с молоком. Паоло смотрит на меня. Кажется, он хотел что-то добавить. Но передумал и начал готовить себе капуччино.

      – Вчера вечером тебе звонила эта девушка, Ева Симони, она дозвонилась тебе на сотовый?

      Ева. Оказывается, она Симони. Мой брат знает даже ее фамилию.

      – Да, дозвонилась.

      – Ты виделся с ней?

      – К чему все эти вопросы?

      – Просто интересно, у нее красивый голос.

      – И все остальное не хуже, – я выпиваю кофе. – Пока, Па, увидимся.

      – Везет тебе.

      – В смысле?

      Паоло поднимается из-за стола и убирает посуду.

      – Ну, что ты можешь так жить: делать все, что хочешь, развлекаться. Сначала ты уехал, теперь в таком подвешенном состоянии, ничего определенного.

      – Да, мне везет.

      Я ухожу. Я мог бы много чего ему сказать. Я мог бы вежливо объяснить ему, что то, что он сказал, – это немыслимая, ужасная, позорная тупость. Что свободы ищет лишь тот, кто чувствует себя в плену. Но я устал. Сейчас не хочу ничего говорить, просто не могу. Я вхожу в комнату, смотрю на часы на тумбочке, и тут только до меня доходит.

      – Блин, ты меня разбудил, а еще только девять часов?

      – Да, мне скоро на работу.

      – Но мне-то никуда не надо!

      – Я знаю, но поскольку тебе надо ехать к папе… – он растерянно смотрит на меня. – Я разве тебе не говорил?

      – Ничего ты мне не говорил.

      Он все еще неуверенно, с сомнением смотрит на меня: говорил или не говорил? Он или вправду уверен, что говорил, или мой брат великий актер.

      – В