Правда во имя лжи. Елена Арсеньева

абрикосовый компот – это вообще – туши свет!

      Лида вдруг вздрогнула, оглянулась – и обнаружила, что Соня стоит, опершись о притолоку, и пристально смотрит на нее. Задумавшись, Лида ничего не слышала: ни звука закрываемой двери, ни шагов по коридору. И сколько времени, интересно знать, длится это разглядывание?

      – Только что вошла, – сказала Соня, и Лида даже вздрогнула. А может, она невольно спросила вслух? – Проводила клиентку – и сразу к тебе. Ты давно знаешь?

      Не было нужды уточнять – о чем.

      – Недели две. Хотела приехать сразу же, как нашла письмо Ири… то есть нашей матушки.

      – Письмо?! Да как же Анна Васильевна его сохранила? Мать иногда – из чистой вредности, сабо самой! – пыталась писать Литвиновым, но безответно. И тебе об этом, конечно, никто ни гугу?

      – Никто. Я сразу хотела расспросить отца – в смысле, Дмитрия Ивановича. Но не успела, он умер. Сама понимаешь, похороны, девятины… а как только освободилась, приехала сразу. А ты?

      – Да уж давненько, небось лет восемь-десять, – усмехнулась Соня, все так же опираясь о притолоку, словно опасаясь приблизиться к Лиде. – Вру – одиннадцать! Мне как раз исполнилось шестнадцать, и матушка вдруг ни с того ни с сего потащила меня на один день в Нижний. Как с печки упала! С вокзала, помню, поехали на площадь Свободы, а оттуда еще немножко прошли – и вышли к такому задрипанному панельному дому на Ковалихе. Умора, а не название, это просто ужас, что такое. И матушка вдруг говорит с этаким надрывом – а в ней, надо тебе сказать, умерла великая актерка, ее хлебом не корми, только дай чего-нибудь отмочить с надрывом! – говорит, стало быть: «Вот в этом доме живет твоя родная сестра, и вы похожи с ней как две капли воды, но мои грехи разлучили вас еще в младенчестве, и вы не увидитесь с ней никогда, никогда!»

      Все эту тираду Соня произнесла с нелепыми ужимками и округлившимися глазами, бия себя в грудь и неестественно вибрируя голосом, однако Лида даже ахнула, до того ясно представила себе вдруг эту женщину, не виденную никогда в жизни: свою родную мать…

      – Ну, я, естес-сно, говорю: «Что за чушь? Почему никогда? Какой номер квартиры? Пошли, навестим сестричку! Вот подарочек ей сделаем ко дню рождения!» Тут матушка чуть на колени передо мной не бахнулась и, рыдая очень натурально, сообщила, что дала страшную клятву «этим святым людям», – она и так принесла им очень много зла, – и никогда, ни за что не позволит нам с тобой увидеться, чтобы не надрывать твоей души. Прямо-таки мексиканский сериал, да? Ну, я настаивала, чтобы нам встретиться, как бы невзначай, а она била себя в грудь и всяко гримасничала. Наконец устала кривляться и сообщила, что Литвиновы каждый месяц присылали матушке немалую сумму откупного, чтобы она сама не вздумала надрывать твою душу, на которую ей, сказать по правде, наплевать с высокой башни. Как и на мою, впрочем. То есть под всякой надстройкой всегда имеет грубый экономический базис, как нас и учили в школе.

      – А потом?

      – Ну, что потом? – пожала