Ночь. Виктор Мартинович

направив прицел своего взгляда мне в лицо.

      – Да-да, так и есть, – залепетал я, чувствуя, что краснею. – В смысле, не то что вы не понравились Бургомистру. Нет, нет! Вы очень красивы! – Уши у меня так горели, что в них начала пульсировать кровь. Особенно ощущалось это в тех желобках, которых идут по краешку ушных раковин. – Просто у нас действительно женщин не принято… – Я стал мучительно подбирать слово, и вчерашняя встреча с Жижеком подсказала: – Не принято эксплуатировать! Тут женщина сама выбирает, кого. В смысле, с кем. Не объективируется.

      Я запутался и замолк. Герда аппетитно, медленно зевнула. Чувствовалось, что она бы объяснила выразительней и лаконичней, чем я. Но я – не Герда, мне не хватает ее цинизма, ироничности и ума.

      – Женщин тут не принято эксплуатировать. – Кассандра повторила это слово с моей интонацией. – Но женщин тут принято обижать. Когда я спросила у Бургомистра, какие еще варианты могут найтись для свободной Кассандры, он посоветовал мне пойти работать на рынок. А после того, как я рассмеялась ему в лицо, добавил, что на южной границе муниципалии в частных домах под стеной крестьяне разводят свиней и кур и что там могут пригодиться мои руки…

      Я снова не знал, что ответить, и потому промолчал.

      – Вы представляете? В свинарник! Куриное говно убирать! Это что, приличное предложение? – Мое молчание начинало ее беспокоить. Она спрятала маску оскорбленной Нефертити (версия для провинциального театра) и спросила с человеческой интонацией: – Как вы тут вообще живете? Вот что у вас тут за свобода?

      – Это не у нас тут свобода. Это свобода как она есть, – выдавил я. – Тот, кто тебя потребляет, тебя и кормит. Если хозяина нет, приходится искать сухпаек самому.

      – Бургомистр сказал, что вы очень состоятельный человек.

      Я про себя назвал лукавого главу Грушевки нехорошим словом.

      – Состоятельный и одинокий, – продолжила Кассандра.

      Она говорила это уже без театральных поз, жестикулировала естественно. Чувство неловкости между нами исчезло.

      – Что одинокий – верно, – согласился я. – Сейчас живу один. С собакой. Ну а состоятельность – относительная. Десять цинков по тридцатому утреннему зову за коммуналку и безопасность Грушевки выплачиваю исправно.

      Она сделала паузу, заглянула мне в глаза и произнесла почти по-дружески:

      – А давай я буду твоей, одиночка? Давай я буду тебе помогать по дому, еду готовить, чай заваривать? Гулять с твоим псом? Давай я буду тебя любить? – Она считала выражение моего лица и попыталась поправить себя: – Тебя и твоих друзей. Ты будешь давать меня в долг, расплачиваться мной за услуги. Давай ты будешь мной владеть?

      Пока я подбирал слова для ответа, она встала с табурета, сбросила расстегнутую шубейку и одним жестом скинула меховой кафтан. Оголился бело-розовый цвет. Она кипела, млела в роскоши пчелиного звона, который звучал у меня в ушах.

      – Я очень умелая, одиночка, – сказало это тонущее в белом цвету деревце. –