Божье древо. Иван Бунин

аша дымится костерчик, а на него стоит смотрит какой-то мужик. Подходим ближе – мужик шутливо, с усмешкой опускает руки по швам, вытягивается:

      – Господам дворянам почтение!

      Мы приостановились:

      – Доброго здоровья. Караульщик?

      Он снял шапку и уже без всякой шутливости, низко, истово поклонился:

      – Так точно. Буду караулить, вам и хозяину угожать.

      – Так… Надевай шапку-то.

      – Ничаго, и без шапки постоим. Вы господа, я мужик. Бог лесу, и то не сравнял.

      – А откуда ты и как величать тебя?

      – Козловский однодворец, Знаменской волости, сельца Прилепы. А звали Яковом. Яков Демидыч Нечаев.

      И все так ладно, бодро. Что однодворец, сразу заметно – по говору. Возраста неопределенного, – лет под пятьдесят, должно быть, хотя можно дать и меньше, – наружности довольно обычной, но чем-то очень приятной. Посконная рубаха, такие же портки, на ногах лапти, – все не новое, поношенное, но опрятное. Глаза живые, немного насмешливые и прищуренные, умудренные наблюдательностью и житейским опытом, в соответствии с небольшой кое-где седеющей бородой, которая еще курчавится и, видно, была когда-то черной. Но в звуке грудного голоса и во всей повадке есть в то же время что-то молодое, простодушное. Представившись, надел шапку и опять усмехнулся:

      – Вот чаек себе налаживаю. Самоварчикя, признаться, нету, да эта одна баловство, и из чугунчикя попьем…

      Мы заглянули в шалаш, – там, конечно, все как полагается: красная подушка и затертый, ссохшийся от старости полушубок на соломе, ржавая одностволка в уголке, обрубок широкого пня при входе, а на нем горбушка черного хлеба, толстая чайная чашка, самодельный ножичек…

      – Домок, как у зайца тяремок, – еще раз пошутил он. – Милости просим гостями быть…

      В саду было сумрачно от туч, с поля дул мягкий ветер. Мы взглянули сквозь листву на небо:

      – А как думаешь, будет дождь?

      Он, прищуриваясь, тоже поднял лицо кверху:

      – Кабыть так. Маяго кобелькя нынче что-й-то весь день не видать, весь день на гумне мышкуя. А это уж обязательно к дожжу, она, мышь-крыса усякая, перед дожжем сильней пахня. Ну, що ж, и помоча маленько, авось не сахарные, не растаем…

      Говор старинный, косолапый, крупный. Он говорит: що, каго, яго, маяго, табе, сабе, теперь, но все как-то так, что слушать его большое удовольствие. Иногда, конечно, сбивается на обычный народный язык наших мест.

      Когда мы отошли и пошли по аллее дальше, он стал собирать в траве сухую листву и сучки и, подбрасывая их в огонь, стал негромко напевать (вернее, приговаривать):

      Сова ль моя, совка,

      Сова ль моя, вдовка,

      Где ж ты бывала,

      Где ж ты лятала?

      Мы невольно засмеялись – так ловко у него это выходило – и опять приостановились:

      – Как, как?

      – А вы раззе ня знаятя? – ответил он, тоже засмеявшись. И тотчас же без всякого смущения, с видимой охотой, слегка поднял свой грудной голос:

      Где ж ты бывала?

      Где ж ты лятала?

      И стал пошевеливать плечами, покачивать головой:

      Нихто совушку ня знал,

      Нихто ее не сползал,

      Спознали два луня,

      Спознали два друга:

      – Ты приветь мине, луня,

      Поди замуж за мине!

      – А она, значит, не жалае, не хоча, – сказал он, смеясь, и опять запел шутливо и жалостно:

      А она не хоча

      Ды как захохоча!

      Назад сторонилась,

      У лес завалилась –

      Кверху ногою,

      Об пень головою…

      Ах, що ж это в лесе?

      Каго это беся?

      15 июня.

      Погода все хмурится, от скуки ездили в Осиновые Дворы, за коновалом. Перед вечером опять пошли в аллею, к шалашу. Посидели, поговорили с Яковом. Спрашиваем:

      – А ты, значит, куришь, Яков Демидыч?

      – Я-то? – сказал он. – А я все могу. Могу курить, могу и цельный год так ходить. Мая душа прямая, все примая, и мед, и тот прет. На гулянках и покурить ни плохо.

      – А насчет водочки как?

      – А я человек мирской. Що Илья, то и я, що Евсей, то и все. Хто ж от нее откажется? Не пьют на небеси, а тут кому ни поднеси. Зашел так-то праздник престольный – отчего ж нямножко не погулять, не потратиться? Я ня жадный, я добродушный. Их, денег, жалеть нечево. Понурая голова и с рублем пропадае!

      Потом поговорили о том, что и как, надо полагать, уродится нынешним летом в саду, в поле. Он с удовольствием поддерживает всякий разговор. Очень словоохотлив, однако не болтлив. Главная черта его, кажется, заключается в неизменно ровном и отличном расположении духа. То и дело с неподражаемой легкостью и приятностью надо всем подшучивает, подтрунивает.

      Между прочим,