Непокой. Микаэль Дессе

Метумова. Кругом пластмассовая анатомия и пыточный инструментарий. В ванной скулит псина. На полу ведро. В ведре – бычки, собачья шерсть и увядшие розы. С прикроватной тумбочки на меня смотрит череп Марии-Антуанетты. Метумов планирует вставить ему – то есть, черепу; Мария в нем давно истлела – мою челюсть, а взамен уже собрал чертовщину из зубов лысых китайских собачек. Прикус обещает лучше нынешнего.

      – Удавил бы вас, но, к сожалению, я всего лишь строчка, пишусь по памяти и, видите ли, хваткими конечностями не располагаю.

      – Так ведь я тоже. И шея моя неписана, так что мне будет с того, если найдете чем и сдавите? Согласные на гласные наедут? Безграмотно получится, и ладно.

      – С какого потолка это заключение? Читаете, значит, мои писюли, а потом диагнозами обзываетесь? Все то, что вменяют мне в упрек по делу, – всего-навсего гены и чудеса воспитания. С сопливого детства у меня широкоформатные представления о самых разных вещах и явлениях. Например, был у нас в Назарете кролик. Кролика звали Снежок. Однажды мама подходит ко мне и говорит: «Сегодня Снежок умер, и теперь его зовут Мясной Рулет», – а уж такие пассажи расширяют сознание, поверьте.

      – Вы, раз мы теперь на вы, изъясняйтесь фактами.

      – Это вы всегда на вы, а мне по барабану. И факты ваши контужены. В этом, может, и заключается их материалистическая прелесть, но они часто меняются, как скоро идут на поправку.

      – Вы говорите-говорите.

      – А вы не перебивайте. Не пойму, вашей братии хочется верить, что я свой в доску, или просто подержать меня подольше? Что мы имеем? Сердце мое титровали раствором щелочи, кислоты и натурального зла. А на бумагах что? Низкий уровень серотонина? Мой мозг разъело горе. Оно, как раковая опухоль, пустило метастазы на сетчатку уцелевшего глаза, и теперь все слишком ясно.

      – И что вам ясно?

      – Если я чем и болен в самом деле, то сумасшествием, не безумием. Что ни говори, а сойти с ума на месяцок-другой не так страшно, как лишиться его бессрочно.

      – И то правда.

      – Вот-вот! Есть люди не без ума, но с него явно сшедшие. Я и сам в таких души не чаю.

      – Чаю?

      – Давайте чаю. Только с молочком.

      Так чаевничала Логика, и не было никакого кролика, и все я соврал – и там, и вам.

      Те, кто умер, уже не смущают, и сами не смущаются, когда разлагаются вонюче, шляпы не сняв, – совсем манер в этом плане не имеют, а претензий никто и не высказывает. Разве что говорят: «Ну, это ж мертвец. Что с него взять?» И правда, а в остальном мертвые – удобные в своей непритязательности люди, как ни крути. Да и ароматический вопрос решаем. Но вот для водителя катафалка Меира, который назавтра стал последним шофером Логики Насущной, он стоял как никогда остро, поскольку ехал тот в своей служебной машине – и, кстати, не «газели» плюгавой, а элегантном «кадиллаке» – не один, а вез многоуважаемого рава Моше. У них была назначена шахматная дуэль в местном клубе. Когда уже подъезжали, произошел короткий диалог:

      – Боюсь спросить, что за амбре здесь стоит, – именно что спросил рав.

      – Не бойтесь, – ответил Меир. – Это трупное.

      – Напоминает,