Подросток. Федор Достоевский

возьмите, пожалуйста, вот!

      Я подошел и подал ей деньги; она тотчас же затревожилась.

      – Ах, не знаю, как взять-то! – проговорила она, как бы боясь дотронуться до денег. Я не понял.

      – Помилуйте, мама, если вы обе считаете меня в семье как сына и брата, то…

      – Ах, виновата я перед тобою, Аркадий; призналась бы тебе кое в чем, да боюсь тебя уж очень…

      Сказала она это с робкою и заискивающею улыбкой; я опять не понял и перебил:

      – Кстати, известно вам, мама, что сегодня в суде решилось дело Андрея Петровича с Сокольскими?

      – Ах, известно! – воскликнула она, от страху сложив перед собою ладошками руки (ее жест).

      – Сегодня? – так и вздрогнула вся Татьяна Павловна, – да быть же того не может, он бы сказал. Он тебе сказал? – повернулась она к матери.

      – Ах, нет, что сегодня, про то не сказал. Да я всю неделю так боюсь. Хоть бы проиграть, я бы помолилась, только бы с плеч долой, да опять по-прежнему.

      – Так не сказал же и вам, мама! – воскликнул я. – Каков человечек! Вот образец его равнодушия и высокомерия; что я говорил сейчас?

      – Решилось-то чем, чем решилось-то? Да кто тебе сказал? – кидалась Татьяна Павловна. – Да говори же!

      – Да вот и сам он! Может, расскажет, – возвестил я, заслышав его шаги в коридоре, и поскорей уселся около Лизы.

      – Брат, ради бога, пощади маму, будь терпелив с Андреем Петровичем… – прошептала мне сестра.

      – Буду, буду, я с тем и воротился, – пожал я ей руку. Лиза очень недоверчиво на меня посмотрела и права была.

      II

      Он вошел очень довольный собой, так довольный, что и нужным не нашел скрыть свое расположение. Да и вообще он привык перед нами, в последнее время, раскрываться без малейшей церемонии, и не только в своем дурном, но даже в смешном, чего уж всякий боится; между тем вполне сознавал, что мы до последней черточки всё поймем. В последний год он, по замечанию Татьяны Павловны, очень опустился в костюме: одет был всегда прилично, но в старом и без изысканности. Это правда, он готов был носить белье по два дня, что даже огорчало мать; это у них считалось за жертву, и вся эта группа преданных женщин прямо видела в этом подвиг. Шляпы он всегда носил мягкие, широкополые, черные; когда он снял в дверях шляпу – целый пук его густейших, но с сильной проседью волос так и прянул на его голове. Я любил смотреть на его волосы, когда он снимал шляпу.

      – Здравствуйте; все в сборе; даже и он в том числе? Слышал его голос еще из передней; меня бранил, кажется?

      Один из признаков его веселого расположения – это когда он принимался надо мною острить. Я не отвечал, разумеется. Вошла Лукерья с целым кульком каких-то покупок и положила на стол.

      – Победа, Татьяна Павловна; в суде выиграно, а апеллировать, конечно, князья не решатся. Дело за мною! Тотчас же нашел занять тысячу рублей. Софья, положи работу, не труди глаза. Лиза, с работы?

      – Да, папа, – с ласковым видом ответила Лиза; она звала его отцом; я этому ни за что не хотел подчиниться.

      – Устала?

      – Устала.

      – Оставь