Щель. Виктор Ерофеев

поэзии Бродского. Именно трезвость и здравый смысл удержали Бродского от метафизической экзальтации, не допустили мистического запанибратства. Его стихотворение «Разговор с небожителем», в сущности, оказалось «абортированным» откровением, осталось монологом:

      Не стану ждать

      твоих ответов, Ангел, поелику

      столь плохо представляемому лику,

      как твой, под стать,

      должно быть, лишь

      молчанье…

      Позиция здравого смысла определяет цикл стихов Бродского на темы Римской империи, созданный прежде всего не для каких-либо аллюзий, но для того, чтобы показать устойчивость и «усталое» постоянство мира, что близко идеям автора «Улисса». В политическом измерении здравый смысл заставляет Бродского занять «постутопическую» позицию, увидеть в катаклизмах века борьбу не добра со злом, а меньшего зла с большим и выразить, в результате, свой скептицизм по отношению к политическим движениям в целом. «Я не верю в политические движения, – утверждал поэт по приезде в США, – я верю в личные движения, в движения души – когда человек смотрит на самого себя и устыжается так, что производит какое-то изменение – внутри себя, не вовне». Бродский сочувственно относится к идее непротивленчества, делая акцент на внутреннем самосовершенствовании, отчуждаясь, однако, от максимализма толстовства. Впрочем, последовательного аполитизма не получается, и в Нобелевской речи поэт высказался решительно: «…по крайней мере, до тех пор, пока государство позволяет себе вмешиваться в дела литературы, литература имеет право вмешиваться в дела государства».

      Включенный в поэтику здравый смысл зачастую переплетается с иронией и самоиронией, позволяющей поэту как снимать эмоциональное напряжение, так и вести диалог с культурой на разных содержательных уровнях, с различными целями. Один из наиболее показательных примеров иронического диалога находим в поэме «Двадцать сонетов к Марии Стюарт» (1974), особенно в той ее части, где Бродский предлагает свою версию пушкинской темы и где особенно отчетливо видны все стороны его эмоционального квадрата:

      Я вас любил. Любовь еще (возможно,

      что просто боль) сверлит мои мозги.

      Все разлетелось к черту на куски.

      Я застрелиться пробовал, но сложно

      с оружием. И далее, виски:

      в который вдарить? Портила не дрожь, но

      задумчивость. Черт! Все не по-людски!

      Я вас любил так сильно, безнадежно,

      как дай вам Бог другими – но не даст!

      Он, будучи на многое горазд,

      не сотворит – по Пармениду – дважды

      сей жар в крови, ширококостный хруст,

      чтоб пломбы в пасти плавились от жажды

      коснуться – «бюст» зачеркиваю – уст!

      Эмоциональный квадрат Бродского был бы достаточно непрочной, ломкой фигурой, если бы не существовало веры Бродского в слово.

      Именно такая вера может рассматриваться как абсолют в поэтическом сознании Бродского.

      В 1965 году он сформулировал свое кредо, остающееся в силе по сей день. В стихотворении «Одной