Отцы и дети. 2.0. Дмитрий Данилов

не далась, когда он ее к быку водил! На пенек встал, корову даже не осилил! Ни хера хера у него нет!

      – Валька! Не пизди тут! Вожжой!

      – Ты?! Да ты мне тут! Я сейчас тебя!

      – Убери палку, старая!

      – Я старая?! Это я старая?!

      – Эй, люди, вы что? А тушить?

      – А как его тушить-то, Гриня? Ты те валки видел? Их же не сдвинешь ни х… Ой, извините, мы тут… А оно, видишь, как… Ну, ето…

      Пока дядя Ваня, как самый молодой парень на деревне, последнего призыва, годков шестидесяти восьми, дико извиняется перед тобой, ты висишь у меня на плечах.

      – Не пущу!

      – Отцепись!

      – Гришка, с ума сошел?!

      – Отцепись, кому говорят! Ты зачем гимнастерку на мне рвешь?!

      – Сгоришь, дурак!

      – Уйди! Ты что?! Видишь, какой ветер?!

      А ветер пошел, задул, засвистел вдоль деревни, горящая солома пыхнула жарче, жар-птицы взвились над пожаром и полетели, полетели над гумном, над огородами бабы Ольки и бабы Вальки да по-над сединами московского художника Аркаши – полетели жар-птицы выжигать пересушенное столетнее дерево.

      – Белка! Там крыши дранкой крыты! Сейчас село сгорит за десять минут, ты что!

      – Не пущу!

      – Уйди, зараза!

      И ты прыгаешь на скирду, ты по-другому не можешь, ты упруг, силен, ловок и глуп до безумия, ты что-то вопишь, ты держишь извивающуюся змею пожарного шланга, что-то кричишь пожарным, что в сторонке покуривают, поглядывают на тебя, придурка городского, и еще два пацана, тоже городских – делать нечего, больше всех надо, – держат шланг, и белая струя бьет внутрь огромной скирды, ты понимаешь, что сейчас, если не потушишь, провалишься внутрь, ничего не спасет, и дедовы головешки сгоревших моряков подлодки, и никакая плацента, ничто не спасет, но ее зеленые глаза и порванная на тебе гимнастерка – порвала же! удивительно когтистыми бывают влюбленные в нас женщины! – вот же, стоит, смотрит на тебя, только тебя видит, и ты только ее видишь, и больше никого нет, и ничего нет, кроме тебя, огня и ее глаз, и ты орешь от восторга и силы, и от счастья своей силы, и дышишь черным дымом, и пускаешь воду внутрь ревушего огня, и что-то поешь, горланишь, материшься в азарте, белозубо скалишься, стираешь копоть с рожи, скачешь поверху скирды, что тот гайдаевский хулиган, только очкарика Шурика не хватает, и бесцветное пламя становится буро-оранжевым, и белый пар свистит изнутри, там, где испаряется вода, и весь восторг, и страх, и здорово же – быть молодым! – и ты меняешься с пацанами, и зовешь, ждешь еще водовозку, и даже старики начали песком кидать, и вся деревня забегала, и все лопаты тащат, и московский художник Аркаша машет метлой на крыше, и ты знаешь, что дело делаешь, которое по-другому невозможно делать, нельзя же в сторонке стоять, пока такое творится…

      Пщ-щ-щ…

      – Эй! Эй?! Что такое?

      – Вода закончилась. Водовозка сломалась.

      – Ребят, да вы что?! Сейчас же опять разгорится!

      – Тебе чё? Я руками воду из речки таскать буду?!

      – Мужики, так нельзя!

      – Ты чё, вообще, разорался? Тебе что надо? Вот заведующая