Росстани. Алексей Брагин

веселее.

      Ехали долго. Не разговаривали. Берегли языки от прикуса.

      Под конец пути мысли Данилы и Антонины спутались. Переплелись. Так показалось ему. Стали Даня и Тоня друг другу ближе, «роднее». Так тоже показалось только Даниле. А мысли у Тони были. Но к Борисычу они отношения не имели. Так ей казалось. Но он об этом не знал. В темноте, не смущаясь, широко улыбался медсестре. Не боясь, не отводил от нее взгляда, рассматривал, по памяти представляя, что там мог увидеть.

      Приехали. Свет в салоне зажегся. Тоня с Даней зажмурились. Разжмурившись, осторожно осмотрели друг друга.

      Оконце в кабину открылось.

      – Сдае-о-ом белье-о-о! – Не дожидаясь в лоб щелчка, Валера сразу задвинул окошко.

      Обе двери кабины хлопнули. Василий с Юльевичем вышли. Поскрипели по снежку к осветившемуся вспыхнувшим в окне светом больничному крыльцу.

      Даня выпрыгнул из салона, повернулся, протянул руку Антонине. Она подала свою ладонь. Без варежки. Он одернул руку, стал быстро стягивать перчатку. С повлажневшей руки она снималась с трудом. Тоня, не дожидаясь, спрыгнула с подножки. Не усмехнулась. Даже слега коснулась, вроде как для опоры, или с благодарностью, Данькиного плеча. Повернулась к салону – за медицинским чемоданом. Здесь Данила не сплоховал. Опередил.

      Перед поднимающимися на крыльцо Василием и Валерой открылась дверь. Но дверной проем сразу же закрылся, почти весь, встречающей фигурой.

      – Какие лю-у-уди! И без охра-а-аны! – Человек был не большим – человек был огромным. То, что вырывалось из его груди, не было голосом. Удивились у Данилы не только глаза. Уши удивились тоже.

      Коля Некрасов обнял одновременно и Юльича, и Васю. Те тюкнулись головами. Что-то хрустнуло. Что-то пискнуло матюками. В попытке ответного объятия, не доставая до лопаток, лишь по бокам пошлепали Николая маленькие ладошки хирурга и водителя.

      Закончив приветствие, хозяин сельской больнички расцепил онемевшую парочку, задвинул их (одного – правой рукой, другого – левой) себе за спину, шагнул навстречу Дане. Протянул ему руку. Данила без задержки, не задумываясь, смело, как в прорубь, выбросил Николаю свою. Тот оценил храбрость молодого анестезиолога, гоготнул, взял осторожно левой рукой Даньки-ну ладонь, положил себе в раскрытую экскаваторным ковшом правую, ласково сверху поприхлопывал ее, уютно там улегшуюся, своей левой же. Выпустил.

      – Николай. Иваныч, – представился. Звук «в» Некрасов плохо выговаривал. Получилось «Ионыч». Так его и прозывали в районе. Ионыч.

      Ионыча любили все. Его любили даже те немногие, кто его не любил.

      Даже в свой отпуск Николай Иваныч всегда оставался дома. Рыбачил. Охотился. Ну, и работал в отпуске, конечно. За последние пятнадцать лет он только один раз уехал из дома. Далеко. В санаторий. На Кавказ. Все село провожало. На целый месяц. Думали, что на целый. Вернулся через полторы недели. Уставший. Осунувшийся. Посеревший. Недовольный. Догуливал отпуск уже попеременно в лесу-на-озере и в смотровой-перевязочной.

      Некрасов – хирург. А еще