Чрезвычайные обстоятельства. Валерий Поволяев

образуются, – сказал ему Петрович. – Пообедаем у тебя в номере.

      – С чего такая честь?

      – Сейчас узнаешь, – Петрович обвел рукою комнату, призывая своих подопечных сесть. – Хоть и не мой это номер, но не стесняйтесь, чувствуйте себя как дома, – сказал он.

      – Располагайтесь, располагайтесь, – запоздало пригласил Семеркин, – не в столовую же пришли!

      – Петраков, распечатывай шампанское! – приказал Петрович.

      – Есть!

      Шампанское было хорошим, едва Петраков выдернул пробку – настоящую, «пробковую», а не отлитую из белой пластмассы, – как в комнате запахло югом, виноградом, солнцем, еще чем-то вкусным, оставшимся ныне в прошлом.

      – Разливай! – скомандовал Петрович. – Покопавшись в кармане куртки, он достал новенькие майорские погоны – два просвета, одна звездочка, – поплевал на них и приложил один погон к одному плечу Семеркина, второй – к другому. Протянул руку: – Поздравляю тебя, Витя, с досрочным присвоением звания майора.

      Проценко и Токарев напряглись – на щеках даже красные пятна выступили, – и дружно гаркнули:

      – Ура! Ура! Ура-а-а!

      Это была приятная новость – Виктор Семеркин давно уже созрел для звездочек старшего офицера и, хотя звание майора ему должны были присвоить лишь в будущем году, начальство, что называется, заметило его. Надо полагать, не без «участия» Петровича.

      – А Петровичу – гип-гип ура! – сказал Петраков.

      – Я-то тут при чем?

      – Началнык! – на среднеазиатский лад проговорил Петраков. – А началнык, он за все на свете отвечает.

      – Командир, наливаем по второй, – предложил Токарев, – приказывай! Будем пить за господина полковника.

      – За товарища полковника, – поправил Семеркин, – в армии товарищей никто не отменял.

      – Мы не армия, мы – пограничники.

      – Все равно. Погоны носим? Носим. Значит, армия.

      Петрович не удержался, потряс головой, потом сгибом указательного пальца стер небольшие слезки, выступившие в уголках глаз.

      – За меня, так за меня, – сказал он. – Я не против. А потом, чем тебе, Токарев, не нравится слово «товарищ»? Очень хорошее, очень душевное, теплое, емкое слово. Надежное. От него на душе светлее делается. И очень сытое, холодное слово – «господин». Немытой морковкой пахнет от этого словца. И куском сала с плохо опаленной щетиной. Я пью за слово «товарищ».

      – Нельзя, товарищ полковник, – возразил Петраков, – вы не имеете права слова – за вас тостуют… Когда выпьем, тогда и слово получите.

      – Во дисциплинка! – Петрович вновь покрутил головой. – Как в царское время, до реформ Александра Второго. Палочная!

      За черным окном взвыл ветер, по стеклу с грохотом прошлась струя холодных брызг, сорвавшихся с дерева, потом стебанула гибкая, как плеть ветка и сделалось тихо.

      – Милиционер родился, – усмехнулся Петрович.

      – Милиционер умер, – возразил майор Семеркин, добавил, подумав о чем-то своем: – Осень. – По лицу его проскользила нервная тень, глаза посветлели,