Ужасные дети. Адская машина. Жан Кокто

секунду она успела представить парализованную мать, умирающего брата, суп, принесенный соседкой, холодное мясо, бананы и печенье, которые ешь, когда вздумается, дом без служанки, без любви.

      Им с Полем случалось питаться одним ячменным сахаром и поедать его в кроватях, перебрасываясь оскорблениями и книжками. Ибо читали они всего несколько книг, всегда одни и те же, обжираясь ими до тошноты. Эта тошнота была одной из составляющих церемониала, который начинался с тщательной уборки постелей, где не должно было оставаться ни крошек, ни складок, переходил в дикую кучу-малу и завершался Игрой, которой, по-видимому, тошнота придавала большую свободу полета.

      – Лиз!

      Элизабет уже была далеко от печали, когда ее потревожил оклик доктора. Она открыла дверь.

      – Так вот, – сказал он, – паниковать не стоит. Ничего страшного. Ничего страшного, но положение серьезное. Грудь у него всегда была слабая. Довольно было малейшего толчка. О возвращении в школу не может быть и речи. Покой, покой и еще раз покой. Очень глупо было с твоей стороны говорить, что он расшибся. Незачем тревожить вашу маму. Ты уже большая девочка; я на тебя надеюсь. Позови служанку.

      – У нас больше нет служанки.

      – Ладно. Завтра я пришлю двух сиделок, которые будут дежурить посменно и помогать по дому. Они купят все необходимое, а ты остаешься за хозяйку.

      Элизабет не благодарила. Она привыкла жить чудесами и принимала их без удивления. Она ожидала их, и они всегда совершались.

      Доктор проведал свою пациентку и ушел.

      Поль спал. Элизабет вслушивалась в его дыхание и любовалась им. Ее неистовая нежность рвалась излиться в гримасах, ласках. Спящего больного не дразнят. За ним наблюдают. Подмечают сиреневые тени под веками, обнаруживают, что верхняя губа припухла и выпятилась над нижней, прикладываются ухом к наивному запястью. Ох, как шумит! Элизабет затыкает другое ухо. Теперь шумит и внутри. Она пугается. Кажется, звук стал громче. Если станет еще громче, это смерть.

      – Родной мой!

      Она будит его.

      – А? Что?

      Он потягивается. Видит ее растерянное лицо.

      – Что с тобой, с ума сошла?

      – Я?

      – Ты. Зараза какая! Не можешь дать людям спать спокойно?

      – Людям! Я бы тоже поспала, а вот кручусь, кормлю тебя, слушаю этот твой шум.

      – Какой такой шум?

      – Будь здоров какой.

      – Дура!

      – А я-то хотела тебе сообщить такую новость… Ну, раз я дура, ничего не скажу.

      Новость была для Поля сильным соблазном. Он не попался на слишком явную хитрость.

      – Можешь оставить свою новость при себе, – сказал он. – Плевал я на нее.

      Элизабет разделась. Брат с сестрой нисколько не стеснялись друг друга. Детская была панцирем, в котором они жили, мылись, одевались, как члены одного тела.

      Она поставила на стул у изголовья больного холодную говядину, бананы, молоко, отнесла печенье и гранатовый сироп к другой кровати и улеглась в нее.

      Она