Мюнхен. Роберт Харрис

высоко, в радиоаппаратной комнате на чердаке здания на Вильгельмштрассе, под переплетением утыкавших крышу антенн, Пауль возглавил команду из трех женщин. Первой была стенографистка, записывающая слова Чемберлена по-английски (работа не из легких, поскольку сигнал Би-би-си достигал Берлина, уже утратив большую часть силы, и негромкий голос премьер-министра, тонувший в облаках помех, зачастую трудно было разобрать). Как только страница заполнялась символами, вторая секретарша отпечатывала ее на машинке, делая тройные интервалы между строками. Хартманн вписывал в промежутки перевод и отдавал листы третьей сотруднице, печатавшей окончательную, немецкую версию.

      «Wie schrecklich, fantastisch, unglaublich ist es…»

      Его перо стремительно бегало по дешевой бумаге, бурые чернила слегка расплывались на грубых волокнах.

      Но вот Чемберлен закончил говорить, и десять минут спустя работа была готова.

      Машинистка выдернула из каретки последний лист. Хартманн схватил его, сунул речь в картонную папку, чмокнул девушку в макушку и выскочил из комнаты под смех облегчения. Едва он оказался в коридоре, улыбка его сгладилась. Шагая к кабинету Вайцзеккера, Пауль со все нарастающим разочарованием перебирал страницы. Тон обращения был чересчур осторожным, примирительным – какая-то размазня, аудиоэктоплазма. Где же угроза, где ультиматум? Почему Чемберлен не повторил публично этим вечером того, что его эмиссар довел до Гитлера сегодня утром: если Франция придет на помощь Чехословакии, то Англия поддержит Францию?

      Он спустился по лестнице на первый этаж, постучал в дверь приемной кабинета Вайцзеккера и вошел, не дожидаясь ответа. Помещение было просторное, с высоким потолком, окнами в парк за зданием министерства. Освещала его большая и богатая люстра. За темными окнами, в стеклах которых отражались электрические лампочки, еще можно было различить очертания деревьев на фоне закатного неба. Младшие секретарши уже ушли домой, их зачехленные на ночь пишущие машинки напоминали клетки со спящими птицами. За своим столом у среднего окна, одна в кабинете, сидела старшая секретарша. Меж накрашенных алой помадой губ торчала сигарета; в каждой руке женщина держала по письму и, озабоченно хмурясь, переводила взгляд с одного документа на другой.

      – Вечер добрый, уважаемая фрау Винтер!

      – Добрый вечер, герр фон Хартманн. – Женщина склонила голову с подчеркнутой официальностью, словно Пауль отвесил ей большой комплимент.

      – У себя?

      – Он с министром в канцелярии.

      – А-а-а, – растерянно протянул Хартманн. – Как в таком случае быть с речью Чемберлена?

      – Он сказал, чтобы речь передали ему немедленно. Постойте! – окликнула она его, стоило ему повернуться. – Что это у вас на лице?

      Пауль покорно застыл под люстрой, дав ей осмотреть его щеку. Ее волосы и пальцы пахли духами и табачным дымом. В волосах пробивались седые пряди. «Интересно, сколько ей лет?» – подумалось ему. Сорок пять? В любом случае достаточно много, чтобы потерять мужа на прошлой войне.

      – Чернила! – проворчала