Кому в навьем царстве жить хорошо. Ольга Громыко

на тебя из засады бросится, я его на подлете встречу!

      Доехали мы до развилки, глядь – лежит на ней валун, с боков обтесанный, а на верховине каменной молодец чернявый сидит, семечки лузгает, шелухой поплевывает. На волкодлака вроде не похож, в ухе серьга серебряная, взгляд хитрый с прищуром. Конь буланый вокруг камня траву щиплет, поводья по земле тянет. Волчок осмелел, облаял издали.

      – Гой еси, добры молодцы! А я уж замаялся вас ждать, все семечки подъел, хоть ты обратно поворачивай!

      Переглянулись мы с братом непонимающе:

      – Мы-то и впрямь добры молодцы, да только что-то не припомним, чтобы с тобой о встрече уговаривались.

      Расправил парень плечи, так с груди шелуха приставшая и посыпалась:

      – Я Семен Соловей, по батюшке Васильевичем кличут, из царства Лукоморского, стольного города Лукошкина.

      – Эге, – говорю, – это не тот ли Соловей, что к моей матушке сватался, да проворовался некстати?

      – А мой батюшка ему за покражу короны царевой чуть голову не снес? – подхватывает Муромец. – Слыхал я, что он потом разбойником заделался; бывало, притаится в кустах у дороги, возка купеческого дождется да как засвищет! Лошади понесут, возок с добром по кочкам разметут, а он потом собирает…

      – Ага, – всхрапывает Сивка, – он еще как-то глухой ночью моего батюшку со двора свести пытался, да оплошал: батюшка как двинул копытом – конокрад по грудь в сыру землю ушел, едва откопали!

      – Ты, хозяин, кошель-то проверь… на всякий случай… – лает пес.

      Тут молодец как возрыдает слезами горючими:

      – Вот так всегда, как помяну батюшку, немедля татем да конокрадом нарекут! Мол, яблочко от яблони… Хоть ты сиротой без роду-племени назовись, чтобы люди меня не сторонились!

      Устыдились мы с Муромцем:

      – Прости ты нас, злоязыких, и впрямь негоже отца сыну в упрек ставить. А ты сам каков человек будешь, мастеровой аль торговый?

      – Да вор я, вор, – безнадежно отмахнулся Васильевич, – сызмальства мастерству воровскому обучен, а нынче уж поздно иное ремесло постигать. Вот кабы мне такую работу, где только воровать и надобно, уж я бы не оплошал, честным трудом жил!

      – Не слыхал я о такой работе… – говорит Муромец в раздумье. – Разве что купцом али казначеем, да и там, ежели попадешься, места живого не оставят. А в чужедальних землях искать не пробовал?

      – Второй год ищу… – вздыхает Семен Соловей. – И меня уже по трем царствам-государствам ищут… Не с голоду же мне было помирать, горемычному…

      – А что ж тебе от нас надобно, Васильевич? Зачем поджидал-то?

      – Да вот, – стучит Соловей по камню, – приметил на свою беду. Так бы ехал и ехал, горя не зная, ан глядь – на валуне придорожном надпись выбита. Прочитайте-кось, сами поймете.

      Мнется Муромец:

      – Ты бы, Сема, вслух почитал, что ли… А то мне отсюда не видать, уж больно буковки махонькие…

      Усмехнулся я понимающе, уважил неграмотного:

      – «Направо