Пока живу, люблю. Алина Знаменская

ала. А потом… Нет, ну надо же! Столько лет ни слуху ни духу, и вдруг: «Срочно приезжай! Брось все дела, ты мне очень нужна!»

      Сколько же лет они не виделись? Десять? Двенадцать? Да, пожалуй, как школу окончили, так и все. И вот нате вам – не письмо, не открытка, а махонькая такая записулечка, вложенная в солидный конверт.

      Виктория все утро вертела в руках странную записку. И кофе пила с ней, и в автобусе два раза вынимала из кармана и принималась читать. А на работе записка мешала сосредоточиться. Виктория машинально впускала в себя искаженные звуки сонатины, извлекаемые из инструмента четвероклассником Ваней Кудрявцевым, и тщетно пыталась состряпать хоть какую-то версию события, которое могло стрястись у подруги детства Марины, чтобы та спустя столько лет упорного молчания вдруг вспомнила о ней, Вике.

      В соседнем классе нещадно били по клавишам. Там разучивали этюд и, вероятно, считали: чем сильнее ударяешь, тем лучше запоминается.

      – Ваня, фальшивишь. Здесь си. Си, а не ля. Неужели ты не слышишь?

      Ваня Кудрявцев красноречиво зевнул. Ему было явно наплевать и на си, и на ля, и на всю сонатину в целом. Ему глубоко безразлична неминуемая тройка на предстоящем экзамене, которую он обязательно получит, так как на четыре не сыграет ни за что. Его мамочка побагровеет, как закатное солнце, услышав оценку, и долго будет предъявлять Вике свои претензии.

      – Ваня, дома надо заниматься. Сыграешь, четыре раза этюд и пять раз сонатину.

      Ваня с готовностью закивал, кося глазами в окно. Там, за пределами музыкалки, буйствовала весна. Влажные блестящие листья наивно глазели на мир. Как доверчивые дошколята. Еще не подозревали, что весьма скоро наступит момент и глянец исчезнет. К клейкой нежной коже прилипнет пыль, сухая летняя жара испортит яркий зеленый наряд. И жить-то им всего полтора сезона…

      Кудрявцев, похоже, об этом смутно подозревал, потому-то и торопился туда, где светило, зеленело и пахло. Он пялился в окно и готов был пообещать Вике что угодно, лишь бы она отстала от него и отпустила в этот весенний, насыщенный запахами и звуками мир.

      Виктория записала ученику в дневник очередное задание и еще раз напомнила о парадной форме. Через минуту она уже наблюдала в окно, как Кудрявцев несется по проезжей части дороги, высоко над головой подкидывая папку с нотами.

      В соседнем классе наконец прекратили истязать клавиши, но взамен раздался громогласный, срывающийся на визг голос Ольги Петровны. Ольга Петровна дрессировала Сосницыну. Вика ясно представила прямую как палка Сосницыну с очками на веснушчатом носу, виновато и обреченно застывшую над фортепиано, а также бегающую вокруг нее Ольгу Петровну. Раскрасневшуюся, пышущую жаром.

      – Ты что, совсем тупая, или как? – кричала Ольга Петровна, колотя авторучкой по инструменту. – Здесь ясно написано: «Аллегро». Ал-лег-ро! Ты понимаешь, что такое аллегро?

      Вика взглянула на часы: без десяти пять. Родители уже наверняка привели подготовишек и толкутся в гардеробе.

      Если они услышат, как ведет урок Ольга Петровна, половина из них к 1 сентября передумает вести своих детей в музыкальную школу.

      Она вышла из класса и прошла в вестибюль, к телефону. Набрала номер Галки. На вопрос о Марине Свитовой Галка ответила определенно:

      – Она теперь новая русская. Ты что, не знала? У нее все о'кей. Муж крутой. Квартира улучшенной планировки в элитном доме. Денег куры не клюют. Когда я ее видела? Ну, года два назад. А что?

      Вика не знала – что. Если у Марины все благополучно, с какой стати она шлет записку, содержание которой можно сравнить разве что с сигналом SOS? Это просто вопль о помощи! Невероятно.

      Это ей, Вике, впору рассылать подобные записки. Это ей хочется иногда распахнуть окно и крикнуть: «Люди! Помогите! Я больше не могу слушать бездарные потуги Вани Кудрявцева, загоняемого в школу из-под палки. Не могу я больше терпеть визгливые концерты старой девы Ольги Петровны, которые весной неизменно переходят в аллегро… Товарищи! Родные! Не могу я больше возвращаться домой в раздрызганном вонючем автобусе и, вдоволь надышавшись выхлопными газами, слушать дома песню о том, как их мерзавец-отец променял верную жену на молодую стерву. Но больше всего, люди, невмоготу мне, горемычной, ходить в этом плаще! Больше того, я его видеть не могу, товарищи! Я ношу его примерно столько, сколько живет на свете Ваня Кудрявцев! Ведь на мою зарплату плащ можно покупать только по частям. Месяц – рукава, месяц – карманы, а еще три месяца – все остальное».

      Да что говорить! Это ей, Вике, давно пора разыскать Марину и возопить о помощи. Это же просто смешно: «Вика, поверь, ты одна в состоянии мне помочь».

      Вика вздрогнула – визгливое крещендо Ольги Петровны достигло вестибюля. Одна из мамаш, толпящихся у гардероба, оглянулась. На лице родительницы проступило легкое недоумение. Вика сняла с телефона трубку и положила на стол.

      – Серафима Ивановна, – обратилась она к вахтерше. – Позовите, пожалуйста, Ольгу Петровну к телефону.

      Вахтерша не сразу поняла Викин замысел. Когда сообразила, метнулась в направлении криков.

      Когда Ольга