Белые одежды. Владимир Дудинцев

в кабинете долго стояла остывающая тишина. Потом профессор Хейфец, устало охнув, вышел из-за стола, головой вперед протопал к двери. Были слышны его шаги в коридоре – он заглянул в соседнюю комнату, отгороженную фанерой. Вернувшись, запер дверь.

      – Он, по-моему, порядочный человек. В первый раз встречаю у лысенковцев. Светозар Алексеевич, что может делать у них такой лыцарь? Диву даюсь…

      – Он еще студентом такой был, – сказал академик.

      – Мне он тоже нравится, – проговорил Стригалев.

      – В том-то и беда, – продолжал профессор. – Мне он кажется страшно опасным. Такие вот святые монахи и были главными сжигателями. И винить нельзя – святые побуждения!

      – Это верно, монах, – вздохнул Вонлярлярский. – Доминиканский монах, подпоясанный веревкой. Вместо веревки – ковбойка…

      – Нашу бы Леночку прикомандировать, – сказал профессор. – Чтобы пококетничала с ним. Чтоб узнала, когда нам, как говорится, собирать сухари…

      – Ну уж вам-то и сухари… – бросил с места Стригалев.

      – А вы, Иван Ильич, готовьтесь. У вас ведь есть еще ночь.

      – А что готовиться. У меня прививки. Все делаю, как велит корифей. И результаты те же…

      Все засмеялись.

      – Конечно, развязать ему язычок – это было бы хорошо, – сказал профессор, и все посмотрели на Лену.

      Она, склонив набок голову, грела колбу с кофе. «Да, я слышу, слышу», – говорила ее поза.

      Часа в четыре дня Федор Иванович и его «главный» – Василий Степанович Цвях, сильно уставшие от своей контрольной деятельности, подходили к двухэтажному, такому же розовому, как и остальные, кирпичному зданию. Здесь жили работники института, а на первом этаже среди стен метровой толщины членам комиссии была отведена сводчатая келья. Ревизоры из Москвы прошли между домами и многочисленными сараями к сильно осевшему в землю каменному крыльцу. Около крыльца, на земле, стоял кубический каркас из планок, обтянутый проволочной сеткой. Там, сбившись в кучу, о чем-то азартно хлопотали десятка два грязно-белых цыплят. Над клеткой склонилась уборщица тетя Поля.

      – Что делают, что делают, шпана окаянная! – запричитала она, увидев своих гостей. – Ну, прямо как люди!

      – Что случилось? – спросил Василий Степанович как старший в комиссии.

      – А вот, посмотри сам, что делают. От роду два месяца, а уже кровь им живая нужна. Ну прямо как люди. Кыш-ш!

      Стая разлетелась по клетке, хлопая крыльями, и Федор Иванович увидел блюдце и около него увядшего цыпленка с окровавленной головой.

      – Гребешок у него клюют. Сейчас вот заберу этого – так нового ведь найдут! Безобидная, называется, птица…

      – Действительно, – удивился Цвях. Впрочем, его заботили более важные вещи, и, остановившись на крыльце, он вдруг сказал: – Хоть она и доктор наук, эта Побияхо, а в пшеницу ее я не верю. Что-то быстро очень она переделала свою яровую в озимую.

      – Но пшеница хороша, – заметил Федор Иванович.

      В комнате Цвях, тряхнув одной и второй ногами, ловко