Осень Средневековья. Homo ludens. Эссе (сборник). Йохан Хёйзинга

к честности и стыдливости. Жемчуг связывается со словом gratia [благодать] и означает также благодать, дарованную Деве Марии; он рождается в морской раковине из небесной росы «sine admixtione cuiuscunque seminis propagationis» [«без какого-либо участия порождающего семени»], Мария сама и есть эта раковина; символическое мышление делает скачок: исходя из всего предыдущего, следовало бы ожидать, что она будет жемчужиной. Здесь ярко раскрывается также калейдоскопичность такой символики: слова «рожденная из небесной росы» тотчас же вызывают в сознании – хотя и невыраженно – еще одну метафору, относящуюся к девственному рождению. Это – руно, на которое Гедеону сошло, по его молитве, небесное знамение.

      Форма мышления, направленная на поиски символов, под конец изрядно пообветшала. Поиски символов и аллегорий стали пустой забавой, поверхностным фантазированием, цеплявшимся за первую попавшуюся связь между отдельными мыслями. Символ сохраняет свою эмоциональную ценность единственно благодаря святости предмета, который он представляет: стоило символизированию из чисто религиозной сферы перейти в сферу исключительно нравственную, как мы уже видим его безнадежное вырождение. Фруассар в пространной поэме Li orloge amoureus [Часы влюбленных] умудряется сравнивать свойства любви с деталями часового механизма¹⁶. Шастеллен и Молине соперничают друг с другом в политическом символизировании: в трех сословиях запечатлены свойства Девы Марии; семь курфюрстов: три князя Церкви и четыре светских – обозначают три богословские и четыре главные добродетели; пять городов: Сент-Омер, Эр, Лилль, Дуэ и Валансьен, в 1477 г. оставшиеся верными Бургундии, уподоблены пяти мудрым девам^{17 6*}. Собственно говоря, это уже символизация, обращенная вспять: когда не низшее указует на высшее, а высшее является символом низшего. Земное ставится здесь во главу угла; небесное, украшая его, используется для его прославления. Трактат Donatus^7* moralisatus seu per allegoriam traductus [Донат с моралью, сиречь толкуемый иносказательно], иногда ошибочно приписывавшийся Жерсону, предлагает нашему вниманию латинскую грамматику с примесью богословской символики: имя существительное – это человек, а местоимение обозначает, что он является грешником. На самой нижней ступени такого рода символики находится, например, стихотворение Оливье дё ля Марша Le parement et triumphe des dames [Краса и торжество дам], в котором детали женского туалета приравниваются к добродетелям и совершенствам, – задорные нравоучения старого придворного, сопровождаемые лукавым подмигиванием. Домашняя туфля означает смирение:

      De la pantouffle ne nous vient que santé

      Et tout prouffit sans griefve maladie,

      Pour luy donner tiltre d’auctorité

      Je luy donne le nom d’humilité.

      Нам туфля впрямь здоровье сбережет,

      И вот уж боле не грозит недуг,

      Мой стих ей титул знатный изберет

      И туфельку – Смиреньем наречет.

      Таким же образом башмаки становятся заботливостью и прилежанием, чулки – терпением, подвязки – решительностью, сорочка – беспорочностью, корсаж – целомудрием¹⁸.

      Бесспорно, однако, что даже в своем