Это Америка. Владимир Голяховский

пререкайся с этими сволочами.

      Наконец дошла очередь до чемоданов Алеши. У таможенников вызвала подозрение пишущая машинка «Эрика», они перевернули ее, заглянули внутрь, освещали фонариком дно – не спрятано ли там что, долго трясли машинку, но из нее, как ни странно, ничего не выпало. Потом долго перелистывали книги, искали – не запрятаны ли там рукописи. Половину книг отложили:

      – Издания до 1935 года к вывозу запрещены.

      Алеша пытался спорить, Моня стоял сзади и дергал его за пиджак.

      Домой возвращались уже поздно. Возле подъезда Моня с Алешей вышли из машины. Моня грустно сказал:

      – Ну, старик, что тебе сказать? Знаешь, как писал Байрон: Fare thee well, and if for ever, still for ever fare thee well[7]. «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай!» Больше двадцати лет, старик, твоя дружба значила для меня очень много. Я горжусь твоей дружбой, ты всегда был одним из самых близких. Ну, прощай, главное – будь здоров и благополучен.

      – Прощай, Монька, – Алеша говорил с трудом. – Спасибо тебе за все наши годы вместе. Твоя дружба помогала мне расти. Меня-то обратно не впустят, а ты постарайся вырваться ко мне, где бы я ни был. И пожалуйста, помогай Лиле, пока она тут одна.

      – Конечно, старик, на то мы и друзья, – сказал Моня.

      Они обнялись, и Лиля молча смотрела, как плачут двое немолодых мужчин.

      В последний раз на квартире Павла и Августы собралась вся семья. Как всегда, их уже ждал накрытый Августой стол.

      – Что вы так поздно? – недовольно пробурчал Павел. – Мы с Авочкой заждались.

      – Долго шмонали, там собралось много евреев, и меня досматривали с ними.

      – Что это за слово такое неприятное? – спросила Августа.

      – Жаргон, от еврейского слова шмон — беспорядок, шумиха.

      – Но тебе сказали, куда высылают?

      – Нет, до сих пор не знаю, думаю – или в Вену, или в Прагу.

      Августа хлопотала у стола, не сводя глаз с сына.

      – Садитесь, дети, садитесь за стол. Ты, сыночек, устал, наверное?

      Павел разлил по бокалам вино:

      – Ну, дорогой наш сын, за твое благополучное приземление, где бы ни было. Как только прилетишь, сразу пошли нам телеграмму.

      Алеша поднял бокал:

      – Мама, Павлик, вся моя дорогая семья! Это моя последняя ночь в Москве, в России, но я с вами не прощаюсь. Лилю с Лешкой я надеюсь увидеть скоро, но и вас, дорогие мои, я все равно еще увижу. Горько мне расставаться с тобой, мама, и с тобой, Павлик. Но мне не жалко расставаться с Россией. Я никогда не был патриотом-идиотом, любящим свою страну только за то, что в ней родился. У меня нет предрассудков такого рода. По-моему, любовь к стране должна основываться на уважении к ней, к ее истории, к ее общественному устройству. Но у России не было и нет ни достойной истории, ни человеческого устройства. Во мне накопилось много горечи и обиды на мою страну. Если я что русское люблю, так только русскую литературу и искусство. Недавно я ходил в последний раз на лыжах в Опалихе. Места там хорошие, настоящая русская природа. Я шел по лыжне и ясно почувствовал – и природу

7

Моня цитировал строки из стиха Байрона к жене. Эти строки Пушкин использовал в качестве эпиграфа к заключительной главе «Евгения Онегина».