Прощание с «Императрицей». Юрий Иваниченко

от грязи сапогам пулемётчика, засевшего на краю бурелома.

      – С боеприпасом что? – раздражённо переспросил пулемётчик, не оборачиваясь. – Погоди-ка трошки, ваш благородие… Ось…

      «Максим» со снятым броневым щитком затрясся, поводя чуть ли не вкруговую рифлёным кожухом ствола.

      – Ось…

      В ответ участились было хлопки немецких «маузеров», гортанно выкрикнул что-то грозное офицер поодаль в заснеженной чаще, но, перекрывая и его, и всю привычную какофонию боя, раздался чей-то почти бабий похоронный вой с причитанием, которое «максим» поспешил обрезать, резко довернув в ту сторону круглым рыльцем. Иванов закашлялся пороховым дымком. Посверкивая металлом, гильзы, как нищенские медяки, посыпались на фуражку капитана, на погоны без звёздочек с одной только красной дорожкой.

      Отодвинувшись, Николай утёр лицо фуражкой, обмякшей без каркаса по вынужденной фронтовой моде. Лицо широкое, мягких черт, добродушное, с наивно вздёрнутыми бровями, – недаром острая на язычок кузина дразнилась: «Матрёшка с ушами». Уши-то, да – характерная для всех Ивановых примета. Потом, правда, когда уши отступили на задний план портрета под фуражкой и в военном мундире, Варя стала поправляться: «С усами». Теперь уж, в ссадинах от еловой щепы, выбитой пулями, в медном пороховом загаре и копоти, скорее: «Злая матрёшка»…

      Пулемёт замолчал, словно допечатал на «ундервуде» приговор до последней победной буквы.

      – Ось теперь усё, ваше благородие, – со странным каким-то злорадством доложил пулемётчик, рыжеусый вахмистр в синих штанах с лампасами. – Гэть нэма патронив.

      Капитан безразлично кивнул, словно поддакнул собственным мыслям, словно и не было в словах солдата ничего особенно важного:

      – Вот и хорошо.

      – Это ж чего доброго-то? – насторожился вахмистр, скатившись в «берлогу», будто нарочно заготовленную миномётным снарядом к медвежьему зимовью.

      Вот только медведя сейчас, в Августовских лесах, поди, и за сто вёрст не сыщешь – заснёшь тут, когда день и ночь, то тут, то там – эдакое светопреставление. И люди, люди кругом: в кудлатых шапках или кожаных шлемах с пиками. И то гонят, то догоняют друг друга, забыв о дичи, но неутомимо охотясь на таких же, как сами, двуногих зверей…

      – А то хорошо, – отозвался наконец капитан Иванов и принялся заталкивать полы шинели под ремень с портупеей. – Что пойдём налегке.

      – Та як це можна? – искренне возмутился вахмистр Григорий Борщ, даже рыжие усы перекосило. – Я зараз його зи станка зниму…

      Кавалерийские лампасы казака снова мелькнули наверх. Капитан покосился через плечо на рачительного хохла, махнул рукой в неловкой рукавице в три пальца:

      – Дело хозяйское. Только, боюсь, ближайшим временем ты тут никаких патронов, кроме как для «маузера» или для «манлихера», не сыщешь.

      Николай Алексеевич и званием – капитан, и гвардейским своим происхождением в ином случае смотрелся бы сейчас, мягко говоря, «не на месте», – всего лишь в качестве командира сводной