Иная судьба. Книга 3. Вероника Вячеславовна Горбачева

делам. Мол, зачитала нас, и хватит, мы тебе больше не нужны, чего выстаивать зря? В отличие от образцовых прописей Доротеи, они были напрочь лишены всяких украшательств – равно как и камзолы того, чья рука их торопливо выводила. Видно было, что кал-ли-гра-фия как таковая герцога заботила в последнюю очередь. Однако и у него, и у Фуке, и у наставницы не проскакивало в письме ни помарки, ни кляксы, а вот у неё…

      Юная герцогиня опустила глаза – и, с огорчением послюнявив очередное пятно на пальце, попыталась оттереть засохшие чернила тряпицей, специально для сего дела припасённой. (После ужасной, как ей казалось, порчи носовых платков она упросила Берту раздобыть несколько клочков ветоши, которую не жалко сразу выбросить.) Да, с письменными принадлежностями всё ещё не удавалось подружиться.

      Начать с того, что она не привыкла к перьям вообще. Дома у дяди Жана если и случалось писать, то мелком на дощечке или огрызком карандаша на грубой бумаге, оказавшейся в доме случайно. Нынешнее перо было тоньше карандаша, потому-то Марта никак не могла приспособиться, пока тётушка Дора не предложила ей вместо гусиного лебяжье пёрышко. Оно гораздо удобнее легло в щепоть и по бумаге скользило лучше, не стопорясь на округлостях; что, впрочем, не спасло сустав Мартиного среднего пальца от твёрдой мозольки. И как это учёные люди целые книги такими перьями строчат?

      Трудно было привыкнуть и к долго сохнувшим чернилам. На раз и не два Марта краснела, случайно смазав манжетой свеженаписанные строчки, не присыпанные песком. А ведь песочница, похожая на перечницу, стояла тут же, рядом, в ложе серебряного чернильного прибора, и фигуристая лодочка с бортами, отделанными чернью, так и поджидала, когда в неё ссыплют мельчайший песок, впитавший с бумаги излишки влаги. Испорченный дорогущий бумажный лист приходилось менять, манжеты отстёгивать и отправлять в стирку. Ох, одни убытки… Не говоря уж о расходах на перья и чернила. Мэтр Бомарше как-то проговорился, что с одного гуся, бывают годными для письма два-три маховых пера с каждого крыла, остальные не подходят, вот как. И он же, Огюст Бомарше, бывший писарь, в совершенстве познавший науку затачивания пёрышек, поделился сей тайной наукой, вплоть до того, как правильно обжигать и закаливать кончик после заточки, и как при необходимости экономить, разделяя одно перо на несколько годных к писанию кусочков. Он даже подарил ей крохотный складной нож, так и называемый «перочинным». Отчего-то после этого подарка писать стало легче. Должно быть, перья, пока их приуготовляли к работе, как-то приноравливались к хозяйке.

      Впрочем, если подумать, всё было не так уж страшно. Запачканные пальцы оттирались содой, манжеты отбеливались прачками в специальном растворе, бумага, как оказалось, в Галлии была куда дешевле, чем во всей Франкии: здесь её научились делать на каких-то хитроумных мельницах. А привыкнуть к песочнице было делом времени. Уже и кляксы сажались всё реже, и перья почти не царапали бумагу, но вот буквы изрядно хромали.

      Марта ещё раз покосилась на летящие строчки