Расстрельное дело наркома Дыбенко. Владимир Шигин

масс. Ярко и отчетливо бросается в глаза картина: в сторонке, плотно сомкнувшись, небольшие группы офицеров втихомолку что-то обсуждают; рядом – группа матросов, солдат и рабочих с радостными, задорными лицами доказывают друг другу, кто больше сделал для переворота и кто теперь должен стать у власти. В группу офицеров влезает матрос и сразу же переходит в наступление. Видно, как офицеры, слабо, уклончиво парируя матросу, постепенно отступают, расходятся. Продолжительный, громкий звонок. Взвивается занавес. Ярко освещенная сцена, убранная красными флагами, привлекает всеобщее внимание. Оркестр играет революционный гимн. Из глубины сцены несется приятный, звучный и властный голос председателя Совета.

      – Товарищи, объявляю третье заседание Гельсингфорсского Совета рабочих, матросских и солдатских депутатов открытым…

      В театре – гробовая тишина. Ее прерывают громкие крики “ура”, несмолкаемые аплодисменты. Все встают. Взоры всех обращены в одну сторону. По театру идет мощный человек с поседевшими волосами и радостной улыбкой на лице. Это – любимец матросов, вновь избранный ими командующий Балтийским флотом – адмирал Максимов. Он смущенно раскланивается, но твердой, уверенной походкой приближается к сцене. Его появление на сцене вызывает новый взрыв аплодисментов и криков “ура”. Наконец все смолкает. Председатель громко произносит: “Товарищи из президиума, прошу занять места”.

      Матросы, солдаты и рабочие с просветленными, радостными лицами, чисто одетые, мягкими шагами подходят к большому столу, покрытому красным сукном. Председатель оглашает число жертв, погибших во время переворота в Гельсингфорсе. Все встают и стройно, с проникающей в душу скорбью, поют: “Вы жертвою пали”… Оркестр играет похоронный марш. В ушах еще долго звучит последний аккорд. Председатель оглашает ряд телеграмм и сообщений о ходе революции. Опять аплодисменты и радостные крики “ура”. Затем оглашается повестка дня. Повестка принята…

      Заседание продолжается. Обсуждается резолюция. Бурные дебаты и споры по различным вопросам и предложениям… Резолюции со всевозможными поправками и дополнениями, наконец, приняты. Заседание закрывается. Поют “Марсельезу”. Театр медленно пустеет…»

      Сколько патетики в воспоминаниях Дыбенко! Здесь и ярко освещенная сцена, и взвивающийся занавес, и председатель с приятным голосом, и члены президиума, идущие «мягкими шагами»! А чего стоит оркестр! Он то революционный гимн играет, то похоронный марш, то «Марсельезу». Не собрание, а концерт. Офицеров, чтобы группами не шушукались, разгоняют «влезающие» матросы. Обо всем написал Дыбенко, только не о том, как именно он попал в члены Гельсингфорсского совета. Может, именно поэтому он начинает описывать работу совета не с первого его заседания, что было бы логичным, а только с третьего. Но почему именно с третьего, а, например, не с пятого или с десятого?

      Дело в том, что писать о причинах своей стремительной карьеры Дыбенко явно не желал, для этого у него имелись