Зубр. Даниил Гранин

ist mцglich… Bei Freud steht… Es ist nicht wahr… Ein Traum ist nicht strafbar… Habe kein Angst… Alles vergeht… Ich weiβ… Das wahre Leben ist Kindheit… Mein Onkel… Wir sitzen im Garten[4]…

      Мы обогнали старуху. Она брела, опираясь на палку, нет, то была не палка, лакированная ножка столика. Девичьи золотисто-пепельные волосы свесились на ее закопченное лицо. Увидев немцев, женщина даже не удивилась, ничего не крикнула, она подняла палку, пошатнулась, я поддержал ее. Она могла только поднимать и опускать палку.

      Ефрейтор закрыл голову руками. Лейтенант, нe двигаясь, следил за ней, потом он взглянул на нас с торжеством.

      – Боитесь, – сказал я. – Angst!

      Внезапно я понял, что никак не могу доказать ему, что это не сон. Что б он ни видел, он будет твердить свое, и ничем его не убедить…

      Ефрейтор вдруг не выдержал и закричал, и тогда я тоже закричал, замахнулся прикладом на лейтенанта, а ефрейтор ударил его.

      Максимов выстрелил в воздух, какие-то бойцы выскочили из дота, растащили нас.

      – Дурила ты, так тебя растак! – накинулся на меня Максимов. – Под трибунал захотел?

      Пусть он утешается. Иначе тронуться может, и приведем психа, какой с него «язык» будет?!

      У лейтенанта текла кровь из носа, он не вытирал ее и, твердо глядя мне в глаза, говорил:

      – И во сне бывает больно.

      Максимов погнал его вперед. Теперь я шел рядом с ефрейтором, а лейтенант шел впереди и говорил громко, безостановочно, не обращая внимания на цыканье Максимова.

      Голос его гудел в моей голове. Я плотнее завязал наушники, чтобы не слышать его. Если б я не знал языка!.. Хорошо было Максимову, он шел себе и шел и не обращал внимания на немца.

      У самого штаба нам попались сани с мертвецами, уложенными в два ряда и прикрытыми брезентом. Внизу лежал труп молодой женщины. Волосы ее распустились, голова моталась, запрокинутая к небу. А над ней торчали чьи-то ноги, и сапоги стучали по лицу.

      – Боже, сделай так, чтобы я проснулся! – хрипло взмолился лейтенант. – Я хочу проснуться. Это ведь все не со мной… Это не я!

      – Смотри, смотри, – говорил Максимов.

      В штабе мы сдали немцев дежурному и сели у печки в комнате связных. Я сразу задремал. Максимов меня еле растолкал и заставил выпить чаю и дал кусок сахару. Это он заработал у связных за рассказ о немцах. Не знаю, чего он им наговорил. Я пил и смотрел в кружку, как тает и обваливается кусок сахару. Связные рассуждали: симулянт этот немец или он псих? Потом Максимов расспросил насчет второго фронта, когда его наконец откроют.

      Под вечер мы собрались к себе, на передовую. Во дворе мы увидели наших немцев, их выводили после допроса. Ефрейтор посмотрел на меня и сказал:

      – Он предал фюрера.

      Лейтенант засмеялся. Обе щеки его были белые.

      – Я свободен, – сказал он. – Пока я сплю, я свободен. Плевал я на всех. Schert euch Teufel![5]

      – Послушай, что ж это получается, – сказал я Максимову, – видишь, как он устроился?..

      – А тебе-то что?

      – Так нельзя. Он хочет, чтоб полегче… – сказал я. – Что ж это… я, мол, не я… Так, придурком, всякий может… – Я стал

4

Невозможно… Жизнь не может быть так ужасна… Cон… Все возможно… У Фрейда есть… Это не реально… Сон не наказуем… Не боюсь… Все пройдет… Знаю… Настоящая жизнь – это детство. Мой дядя… Мы сидим в саду… (нем.)

5

Катись все к черту! (нем.)