Письма Филиппа. Павел Юрьевич Фёдоров

нём какой-то багровый плащ с большим капюшоном. Когда Пётр произнёс срывающимся низким голосом, почти шёпотом:

      «Дохнула буря,

      Цвет прекрасный

      увял

      на утренней заре,

      потух

      огонь

      на алтаре!..»

      В этот момент прозвенел звонок об окончании урока, Пётр замолчал, прошла минута, но никто не шевелился, было слышно только тихие всхлипывания девочек, уткнувшихся в платки. Пётр тяжело ступая направился через весь класс к себе на последнюю парту.

      Глядя на Петра хотелось остановится и помолчать. Видимо только у меня одного появлялось такое желание, потому что я ни у кого не замечал хотя бы какого ни будь интереса к нему или хотя бы даже какого-то заинтересованного отношения. Так, пройдут, молчит ну и молчит, а что там с ним, да он всегда такой, неинтересный – глуп видать. Он пришёл ни от куда и не от кого, а, видимо просто по необходимости, вот и учится здесь. Как учится? Да ни как! Но, вообще-то он учился. Что касается меня, то мне даже нравилась эта манера, а может и полная беспринципность в его поведении буквально ко всему: манере говорить, если вообще можно вспомнить, что он говорил, всё же в памяти сохранились некоторые обрывки его фраз, совсем ничего незначащих. И одежда его такая же была, я бы очень удивился если бы кто вспомнил во что он был одет, так что-то в общем, и всё. Он обычно только слушал, а не писал. Слушал и одновременно смотрел в окно. Друзей у него не было, по крайне мере на сколько я знаю, да и знакомых было очень мало, если можно назвать знакомыми тех, с кем он здоровался время от времени. Странный, конечно, был человек, ну и что из этого, мало ли у кого какой характер!

      Однако, зная вроде бы о его посредственном владение иностранными языками, было поразительно наблюдать совершенно свободному чтению специальных текстов, например, журналов по фотографии, книг по астрономии и других. Видимо в его переводах большую роль играло знание фактического материала, точнее специального. Казалось бы, эти знания можно было развивать, но это мне казалось, однако это был не его стиль, и он был этим видимо удовлетворён. У меня порой складывалось такое впечатление, что ему вовсе было безразлично всё происходящее, его не интересовала ни наука, ни люди, ни среда, в которой он находился. Он здесь был для себя, для каких-то своих целей и здесь он только потому, что это была для него площадка обозрения, но имеющее значение только для него одного. Наблюдая за ним, я видел со стороны, что его явно занимало скорей происходящее всего вокруг исключительно с точки зрения вольнослушателя.

      Из его дневника:

      «Описание большого количества литературных источников. Связь с культурой (мифы, обряды…). Связь с музыкой. Понятие искусства. Законы и возможное их развитие в беседах античных философов. Нотация (ноты). Запись звука, произношение звука и извлечение музыкального звука. Жанр, как понятие (история), определение темы. Причины нарушения связи музыки, звука и искусства. Древнегреческое «искусство» являлось в своей сути глубоким…, возможно это не искусство, но образ мышления, поэтому музыка и слово небыли разделены, но именно