Юность Жаботинского. Эдуард Тополь

сестра (а по-русски Тамара), штопала носок, натянутый на ступку.

      – А она там тоже будет? – спросила мать.

      – Мама, о чем ты спрашиваешь! – отозвалась Тамара. – Если б ее там не было, он бы нас позвал.

      – Тебе не стыдно? – смутился Владимир. – А то я вас не звал!

      – Звал, но не очень настойчиво, – ответила сестра (на самом деле ее звали Тамар – «пальма» на иврите).

      – А кто она? – спросила Ева Марковна.

      – Маруся Мильгром, дочка хлебника, – охотно сообщила ей Тамара. – Он когда-то с папой работал.

      – Мильгром? – Ева Марковна подула на угли в утюге. – Так я его помню. Ицхак из Житомира, сын Айзека.

      – Он теперь Игнац Альбертович, – сказал Владимир.

      – Во как! – Мать подала Владимиру выглаженную рубашку. – Надевай.

      Бережно сняв редингот, Владимир надел рубашку. Мать помогла ему застегнуть пуговицы и вдеть запонки в рукава.

      Подавая брату заштопанный носок, Тамара заметила:

      – Раз уж ты ради премьеры купил редингот, мог бы и носки…

      – Ладно тебе! – сказала ей мать и спросила у сына: – Пьеса-то о чем?

      – Из студенческой жизни, – ответил он.

      – В стихах, – дополнила сестра. – Вчера ночью он ее переписал и главную героиню переименовал в Марусю.

      – А ты откуда знаешь? – покраснев, возмутился Владимир. – Читаешь мои рукописи?

      – Ты на кухне черновик оставил. Я думала: для меня, – невинно оправдалась Тамара.

      – Ладно вам! – сказала мать. – Если в стихах, то Марусе понравится… – И, поцеловав сына в лоб, благословила по-еврейски: – Гот беншон ир!

      А сестра напомнила:

      – Хотя бы на сцене не выпячивай нижнюю губу…

      13

      Провал

      Есть ли смысл снова описывать Одесский городской театр во всем его золотом и красно-бархатном великолепии? Тем паче, что в зале на полторы тысячи кресел было человек триста зрителей, не больше. Да и те без особого, почему-то, внимания слушали исповедь героини пьесы, которую играла все та же Анна Пасхалова:

      Смотри, я без дороги,

      Я заблудилась, я в потемках…

      Но, в отличие от неукротимой и рисковой Монны Ванны из пьесы Метерлинка, роль «заблудившейся» Маруси в пьесе Альталены была не по ней, и Пасхалова вяло тянула свой монолог:

      … От тревоги

      Пред этой темнотой мне больно – ведь раздор

      Вот здесь, во мне, внутри… давно! И до сих пор

      Еще по-прежнему не ясно мне, что можно,

      Чего нельзя, что грех, что истинно, что ложно…

      Автор, одетый в новый редингот, при модном широком галстуке, с напомаженной волнистой шевелюрой, скуласто-темнолицый, с блестящими, как у цыгана, черными глазами стоял в это время за кулисой и смотрел через щель в зал.

      Там, в третьем ряду, сидели его друзья и коллеги – Чуковский, Кармен, Трецек, тишайший Осип Инбер, милейший Петр Герцо-Виноградский, он же Лоэнгрин, и даже сам Израиль Хейфец. Наискось от них, в первом ряду, можно было разглядеть элегантного,