Смерть сердца. Элизабет Боуэн

Но Эдди с непритворной беспечностью человека, не обращающего внимания на границы, взял ее под локоть.

      – Я стольким тебе обязан!

      – Даже не знаю, что ты хочешь этим сказать.

      Эдди окинул взглядом ее настороженное лицо – казалось, сияющие заводи его глаз стянули к себе весь свет, сквозь точечки зрачков проглядывала пустота.

      – Дивно, наверное, – сказал он, – когда целая контора у тебя в кармане.

      – И когда же тебе впервые пришло в голову, что я могу тебя туда пристроить?

      – Конечно, я об этом давно думал. Но мне делалось дурно от одной мысли о рекламе, и, сказать по правде, Анна, с моей-то тщеславностью я все надеялся, что найду себе занятие получше. Ты ведь не сердишься на меня, дружочек? Не стоит судить других по тому, как им, бывает, приходится себя вести.

      – Твои друзья говорят, уж ты-то вечно выйдешь сухим из воды.

      И этих слов он тоже ей никогда не простит. Прошла минута – упала камнем, и наконец он ответил:

      – Раз уж я знаюсь с людьми, которые меня погубят, хотелось бы и мне с этого что-нибудь иметь.

      – Ничего не понимаю. Погубят тебя? Кто погубит?

      – Ты и тебе подобные. Ты только и делаешь, что смеешься надо мной, и хорошо, если только смеешься. А возвращаться домой мне стыдно.

      – Вряд ли мы уж так тебе навредили, Эдди. Ты, наверное, еще до конца не пришел в себя, раз так грубишь.

      – О, уж грубить-то я умею!

      – Тогда отчего же ты так злишься?

      – Ох, Анна, я не знаю! – запальчиво, по-детски воскликнул он. – Мы скатились в какой-то абсурд. Пожалуйста, прости меня – вечно я не знаю, когда нужно уйти. Я просто зашел поблагодарить тебя за мою чудесную работу, я думал, что буду вести себя очень нормально… Ой, гляди, чайка уселась на шезлонг!

      – Да, значит, весна пришла, – машинально отозвалась она. – Если они выставили шезлонги.

      Она не совсем твердой рукой вытащила сигарету из портсигара, закурила. Белая чайка сидела в лучах солнца на зеленом шезлонге, полосатый парус пролетел по озеру вслед за алым, улыбающиеся прохожие и дети, носившиеся между арфообразными лужайками, казались мизансценой для пьесы. Карильон прозвонил мелодию, потом пробили часы.

      – Что же – я последний раз говорю тебе «дружок», дружок?

      – Похоже на то, – ответила она. Она ухватилась за предложенную возможность и в самых любезных выражениях объяснила ему, что теперь они будут видеться гораздо реже.

      – Но это я и так знаю, – настаивал он. – Я то же самое и говорю. Поэтому-то я пришел – попрощаться с тобой.

      – Попрощаться только отчасти. Вечно ты все преувеличиваешь.

      – Ладно, прощай отчасти.

      – На самом деле ничего не изменится.

      – Знаю, знаю, дружок. Но мы сделаем вид, что изменилось.

      Оказалось, что они не распрощались даже отчасти. Но, сказала себе самой Анна, это положило начало третьему и самому гармоничному периоду их отношений. Тем же вечером он прислал ей полдюжины камелий, а три дня спустя, уже выйдя на работу, – письмо, первое из серии писем,