Ночь черного хрусталя. Владимир Михайлов

что хоть людей выгнали из домов.

      Ева усмехнулась, сказала:

      – Ну, меня вот не очень выгоняли – наоборот, несколько молодых людей хотели задержаться со мной в доме. Юнцы, физиономии в прыщах, решили, видимо, познакомиться вплотную. Да, вот еще что: на груди у каждого из них был пришпилен дубовый лист – по-моему, не настоящий, а то ли пластиковый, то ли матерчатый… Отличительный знак, так сказать.

      – Нет, – сказал Граве уверенно, – наши фермеры так не стали бы.

      – Как же вам удалось избавиться? – поинтересовался Милов.

      – Помог хозяин дома, каратист, между прочим.

      – Понятно, – сказал Милов, – а почему он не убежал с вами?

      Ева ответила не сразу:

      – Потому что я убежала сразу. Очень испугалась. Сейчас мне самой противно.

      – Как бы там ни было, господа, – сказал Граве и тоже встал, – надо идти. Машины наши, вероятно, погибли, но моя застрахована, и ваша, доктор, тоже, я надеюсь? Воспользуемся ранним автобусом, только не пойдем на обзорный холм, а прямо к мосту, там он делает остановку. Да-да, я понимаю, очень прискорбно, но сейчас мы никому и ничем помочь не в состоянии – кроме наших семей. Вот и поспешим к ним. Или вы собираетесь оставаться здесь до скончания веков?

      – Боюсь, – сказала Ева, – что скончание веков уже наступило.

      Мужчины повернулись к ней. Она стояла, вся подавшись вперед, глядя туда, где за лесом, едва проступавшим на левом берегу, в отдалении (за эти годы лес медленно, но решительно отступил от реки, которая вместо жизни – или вперемешку с нею – несла все более концентрированную гибель; у деревьев, надо думать, есть какой-то свой инстинкт, и если каждое в отдельности уйти от опасности не может, то лес в целом такой способностью обладает, так же, как и противоположной: возвращаться, когда угроза миновала и враг леса – цивилизованный человек – оказался вынужден убраться прочь) стоял город, хотя отсюда не увидеть было и высочайшей из его кровель или башен, но и над ним должно было светить ночное зарево. Однако сейчас в той стороне было совершенно темно, и для всех, исключая Милова, в этом было нечто неестественное и страшное.

      – Ни искорки, – сказала Ева почти жалобно. – Ни проблеска…

      – Наверное, перебои с энергией, – успокоил Милов. – Это лучше, чем пожар.

      И сделал было шаг, чтобы спуститься к реке. Однако оба его спутника по-прежнему стояли, словно в оцепенении: минувший день закончился неожиданно недобро, и от ночи следовало, наверное, ожидать каких-то новых и не менее угрожающих сюрпризов.

      – Знаете, господа, – неожиданно откровенно сказал Граве, – мне страшно. Не напрасно ли мы успокаиваем себя?

      Ева вцепилась пальцами в его плечо, тоже напуганная молчаливым мраком, которого даже горящий поселок не мог одолеть.

      Милов остался как бы в одиночестве. Он был чужаком тут, и не его город это был, и дела у него были – свои, особенные, его спутников совершенно не касающиеся. Наверное, пора было прощаться с ними и следовать своим путем; город пока его не интересовал: его очередь, города, должна