Пока смерть не обручит нас. Ульяна Павловна Соболева

смотрела на меня, как на умалишенную.

      – Бесноватая ты какая-то. И словечки дьявольские, не с нашего языка.

      Так. С ней все ясно. Она из той же шайки-лейки. Она мне не поможет… или… или…

      – Эй, а… кто такая Элизабет Блэр, и почему ее называют ведьмой?

      Женщина даже подалась вперед, всматриваясь в мое лицо и склоняя голову то к одному плечу, то к другому. Словно пыталась разглядеть во мне нечто, скрытое под кожей.

      – Ты – Элизабет Блэр. Ты что? Не помнишь себя? Не иначе как головой ударилась или свихнулась в своем монастыре Молчальниц.

      – Каком монастыре?

      – Монастыре, куда отдают всяких убогих, больных, бесноватых, юродивых, отвергнутых, одержимых дьяволом и нечистой силой и учат смирению, изгоняют дьявола и приближают к Богу. Молчать ты должна. Обет давала, что слова не произнесешь. Лишь поэтому живой осталась. В тебе живет голос зла.

      – Ничего я и никому не давала. Я… – черт, с ней можно даже не разговаривать.

      – В день совершеннолетия постриг принимаешь и голос отдаешь Всевышнему вместе с языком. Молчальницы немые.

      – Почему они решили, что я зло? Почему отдали меня в монастырь? Что со мной не так?

      – Так на тебе печать мрака. Никто с твоим цветом глаз не рождался веками. С тех пор как сожгли Клеменцию Блэр… у нее глаза были, как у тебя, светло-зеленые. Дьявольские глаза, звериные.

      Я нервно рассмеялась. Нет. Этого не может быть на самом деле. Не может быть, чтобы… чтобы я слышала по-настоящему весь этот бред!

      – Это и все? Просто цвет глаз? Только за это?

      Женщина ухмыльнулась и прижалась лицом к решетке.

      – Ты, и правда, притворяешься, что ничего не помнишь? Или это ведьминский трюк? Так от меня ничего уже не получить. Я уже даже не олла, я отработанный материал. Меня утопят в Эглане за прелюбодеяние.

      Она снова расхохоталась уже истерически и сползла в свое сено.

      – Присвоят себе моего мальчика, а меня… меня умертвят, и он никогда не узнает, кем была его мать.

      Я не понимала, о чем она и кто такие эти оллы… или как она назвала это слово. Но ее отчаяние в эту минуту было таким сильным, что я ощутила его на физическом уровне.

      – Может быть… будет ведь суд, да? Я слышала, они говорили о суде и о каком-то герцоге Ламберте. Может, тебя помилуют, может, он выслушает тебя и…

      Она то ли зарыдала, то ли засмеялась снова. Я не видела больше ее лица.

      – Кто помилует? Этот дьявол? Это исчадие ада? Да он скорее придумает способ принести как можно больше страданий, как можно больше увечий и душе, и телу. Он сама лють лютая. Нет зверя страшнее и твари более опасной и жестокой, чем… чем этот ублюдок!

      Я, тяжело дыша, смотрела на нее, и вся моя надежда на предстоящий суд таяла так же, как и надежда, что я вот-вот очнусь от этого безумия.

      – Кто такие оллы? – тихо спросила я, скорее, для того, чтобы просто что-то спросить. Потому что на меня наваливалась тяжесть всего происходящего, и я уже с ней не справлялась. Я чувствовала себя больной и… сумасшедшей.

      – Никто…