Муха имени Штиглица. Арина Обух

писать роман о тебе.

      – И что ты напишешь?

      – Как ты кормил бабочку апельсинами… А начну я так: «По его квартире летают самолёты…».

      – Нет, это мой роман. А ты пиши свой – про Муху. Спасай литературу. И вообще я не понимаю… – Тут человек из скайпа начинает сердиться. – Если издатель ждёт от тебя книжку, почему ты валяешься на диване и думаешь про всякую ерунду?!

      – Ты считаешь, что это не похоже на написание книги?

      – Ну как тебе сказать…

      – Кстати, мне сообщили, что книжка должна быть три авторских листа. Три листа – это семьдесят страниц?

      – Как – три листа?! Это будет брошюра, что ли?!

      – Но ты же сам говорил – сто страниц написать…

      – Я говорил «хотя бы». Книжка должна быть шестьсот страниц!

      – Тогда я смогу её набрать только такими символами:?????!!!!?!?!?!??!?!??!?!??!?!??!?!?!??!?!?!??! Может прокатить за современное искусство.

      В зале ожидания

      В изостудию Эрмитажа я поступила по конкурсу в пять лет. Все дети пришли с нарисованными принцессами и цветочками, я пришла с «Изгнанием из рая». Толстенную папку с работами (жаль, что нельзя было принести с собой и разрисованные дома стены) приняли на рассмотрение. Взрослые не верили, что в эту изостудию можно поступить без блата, который, по слухам, нужен везде, даже когда тебе пять лет.

      – Ну что, что?! – спрашивали родители. – Что тебе там сказали?

      – Не помню.

      – Как это?! А ты вспомни!

      – Не помню, – честно говорю я.

      – Но это же важно! Они работы твои смотрели?

      – Смотрели.

      – И что сказали?

      – Не помню.

      Родные в растерянности.

      – Вспомнила! – радуюсь я. – Они сказали: идём, девочка, мы покажем тебе, где выход.

      – И это всё?!

      – Да.

      Пауза. И отчаяние:

      – О боже!.. Если моего ребёнка с такими шедеврами не примут в Эрмитаж, я вцеплюсь в горло Пиотровскому!

      В назначенный день мама стояла у стенда и долго смотрела в список о зачислении, забыв от волнения мою фамилию (у мамы и папы разные фамилии, потому что они состоялись до того, как поженились).

      Домой она ворвалась с тортом и криком:

      – Справедливость торжествует!

      – Она всегда торжествует. А ты не знала об этом? – снисходительно ответила я, наслушавшись сказок.

      Горло директора Эрмитажа было вне опасности, его шею по-прежнему украшает элегантный шарф.

      На протяжении шести лет я ходила в Эрмитаж по субботам. Зима. А сейчас мы нарисуем зиму. Весна. А сейчас мы нарисуем весну. Рисуешь весну, приносишь, а тебе говорят:

      – Ты нарисовала небо, какого не бывает.

      Выходишь на улицу – и видишь небо, какого не бывает.

      – Мы не будем учить вас рисовать, – говорили нам в изостудии. – Этому будут вас учить стены Эрмитажа. Он ваш.

      И он действительно был наш. Со всеми его сокровищами, выставками и новогодними карнавалами, где мы, как правило, изображали из себя древних греков и в предпраздничной суете можно было услышать такие разговоры взрослых:

      – Здравствуйте, это вам звонит мама Сизифа.

      Или:

      – Это