Исход. Петр Лукич Проскурин

схватил? Холера ты, холера! – ругался старик, оглядываясь по сторонам и ища глазами. За спиной у него болтался холщовый мешок с большим, перегнутым вдвое хохолком. – Зорька! Зорька! Зорька! Ах, чтоб тебя заненастило!

      – Ты кого зовешь? – спросил Владимир, и старик на минуту умолк, посмотрел на Владимира и зло сплюнул.

      – А тебе что? Ее, проклятую, на чем я теперь поеду? У меня ноги порченые, двух верст не ушагаю. Зорька! Зорька! Зорька! Ах, дура корова, сколько с ней мучился, пока приспособил! – Он, кряхтя, поднялся.

      – Вы откуда, отец?

      – Гомельчане, переверни тебя в три погибели! – Старик покосился на небо. – Силен, вражья душа! Как ястреб на курочку – хап-хап! Месяц целый долбит и долбит, мы туды – и он туды, мы сюды – и он сюды.

      Старик шагнул к Владимиру, остановился над ним.

      – Так-то нас учить, милый. Он долбит, а ты сидишь, ржешь. Дурак, чего ржешь жеребцом?

      – Я?

      – То оно и есть – ты. – Старик рассерженно обдернул на себе рубаху.

      – Так на корове…

      Старик отвернулся, он не желал больше терять времени, сунул в зубы трубку и вприпрыжку кинулся куда-то в сторону.

      Солнце садилось, и над полями и дорогами начинало гаснуть небо, из оврагов и капав сочились легкие сумерки, и оттуда, где была станция, донесся короткий гудок паровоза.

      2

      – Ну что, проводил? Все в порядке?

      – Не знаю. Ночью должны отправить. Чего мы-то сидим?

      – Армия пойдет, и мы пойдем.

      – А успеем?

      – Народ не бросишь, Владимир Степанович. Вот и мне пришлось на старости лет в начальстве походить.

      – Вчера Киевским шляхом всю ночь войска шли.

      – У нас беженцы опять. Все село забито, хоть разорвись – детишек кое-как разместили, взрослые во дворах и сараях.

      – Пока ночи теплые, ничего.

      На завалинке у избы Егора Ивановича Родина сухо, кусты сирени совсем закрыли окна. Луна взошла, светит с другой стороны, и тень от избы горбится далеко на дороге. Безветренно, запах дыма тянет со всех концов – беженцы варят похлебку, устали за долгий тяжелый день, голодные ребятишки никак не могут угомониться.

      – Страдает народ, – сказал Егор Иванович, прислушиваясь. – А уж чем детишки-то виноваты? Вот Юрка, шельмец, ушел к тетке в Черный Лог. Не хочу его оставлять, скоро шестнадцать парню. Завтра должен вернуться. А лошадь с телегой у меня во дворе – держу на всякий случай.

      – Четыре ноги, одна голова… Далеко ускачем.

      Ночь разгоралась, Егор Иванович курил, и махорка в самокрутке горела с легким треском. На улицах села слышался говор, огней не видно – запрещено, да и боялись: сверху то и дело слышится гул, иногда можно различить в ясном, звездном небе темные скользкие тени самолетов.

      Кто-то из мальчишек, задыхаясь от бега, влетает на крыльцо:

      – Дядя Егор! Дядя Егор! Наши войска опять пошли. Страсть. Шляхом идут!

      Егор Иванович, докуривая, еще раз затянулся, разглядывая