Аркашины враки. Анна Бердичевская

и не знаю, как получилось, но, увидев землю под собой, почувствовал плотный воздух. Распластался я орлом. только ни крыльев, ни парашюта за спиной нету. Ужас не утратил, но как-то успел задуматься. О том, что делать, чтоб на земную твердь вернуться и в то же время о нее не разбиться… Страшным усилием отмороженного ума вспомнил про запасной парашют. Ведь он же в рюкзаке где-то есть! Не помню, дергал ли я за что-то, чтоб запасник выскочил… А он вдруг взял – да и раскрылся. Как будто сам, просто от силы мысли и желания.

      С тех пор я верю в чудо и в то, что кто-то на этом свете все же за меня молился. Думаю, матушка втайне от папы. И тут должен я тебе, молодой девице, признаться – был этот миг слаще всего, даже первой моей невзаимной, но самой счастливой любви к Кате Лабутиной, дочери директора школы в Рябове. Купол надо мной наполнился, слегка меня встряхнуло, и падение притормозилось. И разглядел я землю внимательнейшим образом, серую, плоскую, неказистую – и восхитился ею до самой глубины души… И стало мне хорошо-хорошо, будто я не тварь какая и не муравей пропащий, не орел бескрылый, а пречистый ангел – парю над землей… Даже почувствовал свои ноги, о которых совсем забыл, они отчего-то согрелись, болтаются подо мной, горяченькие. Будто пустыня карагандинская снизу теплом дохнула…

      И все же я брякнулся об эту пустыню крепко. О каменистую и колючую. Парашют-то был запасной, купол у него маленький, а я взрослый мужик. Тюкнулся и сознание потерял.

      Аркаша опять замолк, открыл чекушку и, плеснув в кружку два булька, как-то особенно ловко влил их в себя. Он повыше, повыше запрокинул голову, чтоб водочка не пролилась сквозь пробоину в зубах. А я молчала в недоумении. Что ж неприличного в его истории?

      Аркаша тщательно грыз свою сушку дальними коренными зубами и поглядывал на меня ехидно. Я не удержалась и спросила:

      – А дальше?

      – Зеленая ты еще… И зачем-то тебе надо до конца знать весь мой позор? – ответил Аркаша укоризненно. – Что же дальше… Дальше меня выперли из разведшколы на основании рапорта ротного: «Курсант второго года обучения Аркадий Косых проявил несознательность и слабохарактерность при подготовке и исполнении затяжного прыжка с парашютом, произведя мочеиспускание на высоте три километра». И ведь почти не соврал, только я считаю, что произошло это не на трех тысячах метров, пониже. Метров триста до земли оставалось. А про то, что я ему нос сломал, ротный ничего не написал. Знал, что побитых ротных со сломанными носами в советскую разведку не берут.

      Аркаша отвлекся на чекушку, налил и срочно выпил следующие два предпоследних булька (я уже давно сосчитала, что всего в чекушке их от одиннадцати до тринадцати содержится). И задал вопрос:

      – Что, достаточно неприличная история?

      Я промолчала, но внутренне согласилась, что да, достаточно, хотя в чем-то и героическая, и мистическая. Она тронул мое строгое юное сердце… Инженер Косых это почувствовал и улыбнулся, совсем забыв про дыру в зубах.

      – Это что… – сказал он. – У меня куда неприличней