Однокомнатное небо. Максимилиан Неаполитанский

наступает ночь,

      человек зажигает огонь.

Гераклит

      Из детства обычно остаётся много ярких воспоминаний. Хорошо, когда эти яркие воспоминания о ярком – ярком солнце, ярком свете… Потому что человек таким и вырастает – ярким.

      Закат. Деревенский – дикий вдалеке и ухоженный вблизи. Ухоженный, уютный, так как задевает и окрашивает сад, клумбы, дорожки, грядки, – через окна долетает до стола, до пола, даже до кроватей. Дикий, потому что по-настоящему он где-то в полях, в синеющих – а при закате в краснеющих – лесах. Там, в этих полях, он – закат – имеет иной смысл. Там он означает опасность – дальше ночь. Ночь без дома – страшная ночь, особенно в этих густых, очень живых и диких лесах.

      Марка каждое лето пугали лесом. Хотя ходили за ягодами и возвращались с полными корзинами – лес легко отдавал своё, – лес всё равно оставался местом страшным, безвозвратным. Уйдёшь туда, заблудишься, наступит тот самый дикий и далёкий закат, а ты слишком близко к нему – и погибнешь. Об этом, по крайней мере, говорили сказки, говорили люди – в это легко верилось.

      Зачем ребёнку уходить из дома? Из дома, где обитает деревенский уют – особые игры, особые слова, особые кушанья. Слова в деревенском уюте все мягкие – убаюкивающие, звучащие нараспев. Все игры – старинные, проверенные, интересные. Кушанья – только так, не иначе, все остальные слова о еде для зверей, – кушанья всегда тёплые, тоже старинные и тоже убаюкивающие, точнее – усыпляющие. Зачем ребёнку уходить из дома? Незачем.

      Иногда идёшь по саду – всё яблочное. Деревья с яблоками, дороги в яблоках, аромат – яблочный. И тоже хочется стать частью праздника – можно взять яблоко – сорвать или поднять, без разницы, – встать и посмотреть вдаль. Посмотреть – на закат. И испугаться, а потом обрадоваться. Радость от того, что опасность далеко, а дом – близко. С Марком так было несколько раз. Он смотрел, созерцал, вглядывался – и вдруг срывался с места, бежал к дому, бежал и представлял, что за ним кто-то гонится. И так становилось хорошо, когда опасность оказывалась придуманной. Вечернее солнце – пропадало, закат – пропадал, выходили сумерки – за ними спешила ночь.

      Каждый вечер в доме звучала молитва. Молитва тихая, почти бормотание, но так как вокруг было ещё тише – слова по звучанию, по зычности, по музыкальности своей приближались к церковному пению. Молитва читалась ещё и утром. Только утром звучало всё, и слова молитвы терялись, пропадали – становились достоянием одного человека. Марк не умел молиться, но всегда слушал, изредка что-то повторял и всегда – засыпал. Вечер – ночь – молитва – сон. Но неужели так происходило везде? Везде – во всех домах, в деревнях, в городах – люди тихо молились и засыпали? В свои первые летние месяцы в деревне Марк думал именно так. Он знал, что происходит в городе ночью, но был уверен, что летом весь мир перестраивается на летний – молитвенный, священный – режим. Наступает покой. Только в последние время к Марку стали являться