Три четверти тона. Анна Аксельрод

казы о том, что происходило сегодня с друзьями, коллегами и пациентами; во втором собраны старые семейные истории, дети, звери и ангелы-хранители. А в третьем представлены рассказы из моего предыдущего сборника «Я здесь живу», и включены они в настоящее издание потому, что мне трудно было с ними расстаться, – эти новеллы по-прежнему мне очень дороги. Написанные несколько лет назад, они рассказывают о том же, о чем и новые: жизнь иногда бывает несправедлива к любому из нас, но она все равно очень хороша.

      Три четверти тона

      Shmidt & Wegener

      Вчерашнее рабочее утро легко встроилось в бесконечную осеннюю череду дней без солнца и тепла. Его разрезал телефонный звонок одного из тех самых любимых людей, которые раздаривают жизнь одним лишь звуком своего голоса. Бодрый голос Игоря Лебеденко вернул что-то очень важное в этот день:

      – Анютка-Анютка! Слушай, мама Марины Ретинской хочет отдать старое пианино. Я подумал, может, ты захочешь его взять, позвони ей…

      Мы с Мариной договорились на сегодня, закончив короткий диалог словами: «Это хороший дореволюционный инструмент, и никто из нас давно на нем не играет».

      Маленькое электрическое пианино с наушниками, которое поселилось в коридоре квартиры на Гагаринском три года назад, было удобным и правильным. Примерно так же, как в старых квартирах Москвы иногда странным образом заводятся маленькие электрические самовары, выживая своих длиннотрубых медных пращуров из кладовок.

      Когда-то в этой квартире жил его старый деревянный пращур по имени August Forster. Мой прадед подарил его моей бабушке после войны, и Forster кочевал с Бабулей и Дедом из квартиры в квартиру. Forster пережил прадеда, и на его пюпитре мне выставляли вальсы Шопена, которые в детстве не приносили ничего, кроме огорчения: Третий, Седьмой и Десятый мне никогда не давались. И однажды я опозорилась перед нашим дальним родственником Мишей Кржижановским, потому что вальсы громко не удались при семейном прослушивании.

      Через много лет не стало Бабули, и за настройкой нашего старого Forster’а мы почти перестали следить. В жизни поселилась суета и много важных дел вперемешку между домом и работой.

      Однажды Дед, деловито бегущий за дешевым кефиром по пешеходному переходу на Пречистенке, не разошелся с троллейбусом. Так к череде важных дел прибавилось самое важное дело: Деду пришлось ампутировать одну стопу, пересаженный с бедра лоскут не прижился, а культя нагноилась. Деда одели в памперсы, и он почти все время спал. Однажды лечащий врач осторожно начал разговор:

      – Вы сами врач и понимаете, что в девяносто пять лет его шансы невелики. А умирать лучше дома.

      – Когда я могу забрать его?

      – Когда хотите, в любое время.

      Дед вернулся домой, не просыпаясь, и про воду в деке нашего Forstera уже никто не вспоминал. Через две недели вопреки всем уверенным прогнозам он начал узнавать нас и различать сиделок по именам. Он потихоньку становился прежним Дедом, начал перечитывать библиотеку, но для оплаты сиделок квартиру на Гагаринском пришлось сдать и снять меньшую в другом районе. Так началась другая жизнь, в которой следом за Дедом в съемную квартиру покорно двинулись библиотека, старый секретер, буфет и деревянный пращур по имени Forster. Он совсем расстроился, и у него стала западать одна клавиша в первой октаве.

      Дед прожил долгих восемь лет, из которых шесть лет прошли бок о бок с Forster’ом. Потом квартиру снова пришлось сменить, и нам не удалось разместить деревянного пращура в маленькой однушке. Я отдала Forster своему родственнику-реставратору и знаю, что он был идеально сделан и продан одной талантливой девочке в постоянное музыкальное услужение.

      Я получила процент с продажи, когда совсем уже не вспоминала о нем. Мне было очень грустно, и на эти деньги я купила электрическое пианино правильных размеров, наушники и маленький табурет. Теперь оно рокируется с искусственной голландской елкой раз в году, с наушниками может не нарушать тишины, не имеет деки и никогда не нуждается в настройке …

      Марина продиктовала адрес: ее мама жила на улице Кржижановского, и я поняла, что пропала. Потому что такие совпадения бывают очень редко.

      В хрущевке стояло старое дореволюционное пианино Shmidt & Wegener, пережившее, наверное, много больших хозяйских надежд. Я рассеянно слушала Инну Ивановну, наигрывая этюд Гедике:

      – Мы купили его у знакомых, когда купить новый инструмент было почти невозможно. Канделябры муж купил отдельно, потому что их не было, кто-то почему-то снял. Оно расстроено, и одна клавиша западает…

      – Когда я могу забрать его?

      – Когда хотите, в любое время…

      Вечером, сидя с друзьями в ресторане «Эларджи» и мысленно двигая нового старого пращура по дому, я заказала себе два салата, рулет и запеченное яблоко с клюквой и на глазах у изумленных мужиков моментально все это убрала.

      Я набирала текст. Двое мужиков, смеясь, рассказывали третьему, как ехали с женой одного из них и горничной в лифте гостиницы во Франции. Маленькая горничная с завистью смотрела на миниатюрную жену Макса Наташу и восхищенно переводила взгляд