Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже. Карина Добротворская

так просто.

      Он ведь тоже Сережа.

      14

17 апреля 2013

      Как же мне тебя не хватает! Сегодня я показывала Сереже “Пепел и алмаз”. Твой “Пепел и алмаз”. Горячо рассказывала про Цибульского – восточноевропейского Джеймса Дина, “с его пластикой танцора рок-н-ролла и близорукими глазами интеллектуала за темными очками гангстера”. Что-то объясняла, про тебя и про всех бунтовщиков без причины сразу. Мой мальчик минут двадцать смотрел “Пепел…” серьезно и внимательно, потом стал целовать меня в шею, потом и вовсе развернул от экрана и начал возиться с пуговицами на шелковой блузке. Потом сказал:

      – Это, наверное, хороший фильм, он совершенно нам не мешал.

      И – в ответ на мою молчаливую обиду:

      – Про Цибульского и рок-н-ролл я всё понял, но ведь смотреть это сейчас невозможно, да?

      И я за “Пепел и алмаз” никак не вступилась. Теперь у меня какое-то дурацкое чувство, что я тебя предала.

      Я так и не поняла, с кем занималась любовью под звуки польской речи и стрекот автомата.

      15

20 апреля 2013

      В каком бешеном угаре разворачивался наш роман! Без этого угара нам, наверное, было бы не вырваться из предыдущих отношений – у обоих они были запутанными. С Катей вы жили в разных квартирах и церемонно обращались друг к другу на “вы” – мне это всегда казалось фальшивым. Почему вы жили отдельно – я не знала и знать не хотела. Вероятно, так было “круче”, вы гордились своей свободой и своими необычными отношениями. Но часто оставались друг у друга ночевать. А у Марковича была усталого вида религиозная жена с тремя детьми – странным образом я никогда не хотела, чтобы он ушел из семьи, несмотря на нашу пятилетнюю связь и мою глубокую одержимость им и его идеями (точнее, идеями Розанова – Шестова – Леонтьева). Он снимал комнату в огромной коммуналке на улице Герцена, куда я поднималась по заплеванной лестнице со всё нарастающей тоской.

      Сейчас с новым Сережей мне хочется побыстрей закончить разговоры и начать обниматься. А с Марковичем хотелось побыстрей закончить с объятиями и начать говорить.

      Маркович был чудовищно ревнив, чувствовал, что я ускользаю – не физически, внутренне. Я перестала безоговорочно верить во всё, что он говорит. Более того – мне стало с ним скучно, а скука – верный признак смерти любви. Я только что прочла у тебя слова одного шведского критика о том, что в бергмановском “Лете с Моникой” никто не умирает, кроме любви. Наша любовь с ним умирала, он это знал, бесился и неистовствовал. То есть бесился и неистовствовал он все пять лет, я всегда боялась и за него, и за себя. Боялась, что он что-то сделает с собой (он угрожал многократно) или со мной (был куплен и продемонстрирован настоящий пистолет). Но стоило мне влюбиться в тебя, как страх рассеялся. Раньше мне казалось, что я в клетке, что вырваться мне не удастся. За те годы, что мы были вместе, Маркович душил меня, таскал за волосы, в буквальном смысле бился головой о стену, царапал в кровь лицо. И вдруг оказалось, что это всё химера, фикция. Клетка не заперта,