Никудали. Дмитрий Александрович Москвичев

подняться.

      ХЛЕБ. Как это пошло. Пошлее ваших стихов.

      ЛИФ. И картин.

      МАЛЕВ. Да что пошло-то?! Что «пошло»?! Чего вы видели? Шландаетесь по Невскому разукрашенные, да по музеям скандалы устраиваете! А я вот всю жизнь по провинциям кочевал!

      БУР ПЕРВЫЙ и БУР ВТОРОЙ, помогая друг другу, все-таки поднимаются на ноги.

      ЛИФ. А здесь, между прочим, столичных нет, кроме Николая Ивановича. Да и он в Гельсингфорсе родился. А все остальные со степных аулов да сёл, а Владимир – так вообще с гор спустился да в лес угодил! Шагали мы по дорогам империи не меньше вашего, дорогой художник! А то и поболее!

      МАЛЕВ. прячет голову, скрываясь в черноте квадрата.

      БУР ПЕРВЫЙ. Тятя, тятя заходит в комнату, говорит, что это вы здесь намалевали, малевуны, гадость какая-то вырвиглазная, мол, платили, платили, а за что, спрашивается, деньги давали кровные, агрономические, стоило ли, говорит, по казаням да одессам в академиях рассиживаться, и по столу кулаком хозяйским – тресь!

      Из глазницы БУРА ПЕРВОГО выпадает стеклянный глаз и катится по полу. БУР ВТОРОЙ невозмутимо продолжает.

      и холсты, говорит, грязью измазали, и сами, говорит, измазались. Свиньи и есть. И дверью хлопнул, родитель. Володичка даже не заметил: знай себе листает медицинский справочник, для картин еще не высохших, названия выискивает. А я к вечеру тяте пейзаж сообразил. Чистый шишкин-мышкин. Тятя, тятечка, не ругай прометеев, огонь приносящих, всё мы умеем и не зря ты на нас тратился, ой не зря, тятя, ой не зря!

      Выходит ЧЕЛОВЕК В ЦИВИЛЬНОМ. Пытаясь сделать все быстро и незаметно (что, конечно, не получается), подбирает стеклянный глаз, протирает о рукав.

      БУР ВТОРОЙ. В ухо! В ухо вставь!

      ЧЕЛОВЕК В ЦИВИЛЬНОМ вставляет обратно в глазницу и спешно уходит, пригнувшись.

      ХЛЕБ. Всё-всё-всё. Всё-всё-всё.

      КУЛЬ. Что «всё-всё-всё»?

      ХЛЕБ. Всё всё-всё-всё.

      КУЛЬ. Вы меня, кажется, пытаетесь надуть.

      ХЛЕБ. Нисколько. Вас время надует. Как и всех нас. Какая в сущности разница, кто ушел дальше: Маринетти или мы? И мы, и он – боремся, несемся, так сказать, в авангарде. Кто-то быстрее, кто-то медленнее. В конце концов, разница не слишком велика. Что с того, что итальянец не может открыть нам ничего нового? Да и публике разношерстной тоже. Его и слушать-то не будут. Будут глазеть. Чтобы потом, прогуливаясь под ручку по набережной, в скучном разговоре заметить как бы невзначай, дескать, был/была, видел/видела своими глазами, «какой скандал!» и довольное хихиканье в ладошку. Кто-то сделает умное лицо. Только и всего.

      БУР ПЕРВЫЙ, ЛИФ., КУЛЬ., МАЯК., БУР ВТОРОЙ по очереди прячут головы в своих фигурах.

      Авангард, футуризм… Для Маринетти футуризм – религия будущего. Для нас – чистая энергия жизни. Темперамент, если угодно. Но в будущем будут называть авангардом не столько движение вперед – болезненное и, возможно, смертельно опасное, сколько обыкновенный эпатаж. И никаких вам религий и темпераментов. Одна поза.

      МАЯК. (высунувшись). То есть как?

      ХЛЕБ. Вы зачем желтые банты носите?

      МАЯК. залезает обратно.

      Публика приходит не ради ваших обратных рифм, а ради скандала. Ей скучно, mon ami, просто скучно. Сейчас