Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде. Борис Деревенский

поднимая брови. – Отчего же? Ах, кажется, я вас понимаю… Вам стало жаль этих цветущих, прекрасных юношей, ваших друзей и сверстников, которые теперь пойдут в пекло войны, и вероятно, – что делать, такова солдатская доля! – не все из них вернутся назад. Может быть, среди них есть и тот, который особенно дорог вашему сердцу? Да-да, я отлично понимаю вас…

      – Ничего вы не понимаете, Петион, в моих слезах! – резко оборвала его Мария, и слёзы её мигом просохли. – Вы мерите всех женщин одной меркой, и все они для вас – легкомысленные ветреные существа, не мечтающие ни о чём другом, кроме плотских удовольствий.

      – Это слёзы гордости за наших солдат, – пояснила Роза Фужеро.

      Петион несказанно дивился, слушая юных провинциалок. Воображавший себя знатоком женской природы, кумиром столичных дам, очаровавшим саму принцессу Елизавету, он воспринял слёзы двух изнеженных барышень всё с той же хвалёной «проницательностью», какою отличался и в политике. Всё ещё отказываясь поверить, что его стрела пролетела мимо цели, он пытливо вопросил:

      – Может, оно и так, но скажите-ка мне, положа руку на сердце: разве вам не было бы приятно, если бы они вовсе не уходили отсюда?

      При этих словах Мария отвернулась от Петиона, не в силах более вынести вида его мясистого одутловатого лица, на котором играла самодовольная усмешка. До окончания парада она больше ни словом не перемолвилась с парижским «королём».

      После того, как воинская колонна во главе с генералом Вимпфеном прошествовала к выходу из города (можно подумать, прямо в поход) и помост стал понемногу пустеть, Мария сухо поклонилась сановному благодетелю и дёрнула Розу за рукав, увлекая её за собою на лестницу. Последняя сопротивлялась и медлила, надеясь оказаться рядом с Барбару. Однако марселец продолжал о чём-то беседовать со своими коллегами-депутатами и, казалось, вовсе не замечал присутствия на «трибуне» двух девушек. Что же до Бугона-Лонгре, застрявшего внизу, то он был оттеснён спускающимися по лестнице представителями народа, так что подруги уже не встретили его на пути, о чём, впрочем, не очень сожалели.

      – Ты такая храбрая! – сказала восхищённая Роза, когда они удалились от Гран-Кура на порядочное расстояние. – Так смело говорила с этим, в парике… Он даже оторопел. Правильно, так и надо. Я тебя поддерживаю. В самом деле: отчего столь пренебрежительное отношение к нашему полу? Кем нас считают? Мы и не девочки уже: тебе двадцать четыре, мне двадцать два. В таком возрасте мужчины уже командуют батальоном, а то и полком.

      – Подожди немного, – молвила Мария приглушённым голосом. – Скоро они раскаются в своих сомнениях на наш счёт. – Её глаза устремились куда-то вдаль, и в них зажёгся какой-то странный огонёк, – Да, раскаются… Gladius, gladius exacutus est et limatus, ut caedat victimas exacutus est, ut splendeat limatus est![11]

      – Это по-латыни? – спросила Роза. – Из Цицерона? Звучит как-то угрожающе…

      – Это из Библии.

      – Из Библии?! О чём же это?

      – Мне трудно перевести.

      – Какая

11

«Меч, меч наострён и вычещен; наострён для того, чтобы больше заколать, вычещен, чтобы сверкал как молния» (лат.) – Иез 21:9–10.