Руки моей не отпускай. Татьяна Алюшина

головой, снова припомнив «балалайку тульскую» такой-то недоброй мамой – сорок и восемь десятых градуса!

      – Ну, как же ты так, а, Василий Степанович? – попеняла она ему, как-то совершенно безнадежно расстроившись, потерла жестом бессилия лицо, вздохнула глубоко, выдохнула резко, скидывая с себя ощущение накрывающей с головой неизбежности, даже головой покрутила, помогая справиться с эмоциями. Еще раз резко выдохнула и занялась больным.

      На хрен! Потом будем расстраиваться, негодовать, сетовать и что там еще можно делать в таких ситуациях? Убиваться и горевать, переживая бессилие, злость и отчаяние! Потом! А сейчас надо просто делать все, что возможно. Тупо делать – и все! И что-нибудь еще сверх любого возможного и невозможного!

      И, ловко приподняв голову мужчины, принялась сноровисто поить его разведенными в воде таблетками.

      Напоив, осторожно уложила его голову назад на подушку, меняла компресс на лбу и тихо уговаривала:

      – Ты борись, Василий Степанович, не подводи меня, ладно? Так же несправедливо будет, если ты сдашься, неправильно, нельзя тебе сдаваться.

      И вдруг неожиданно словно обожглась о внимательный взгляд темно-синих, лихорадочно блестящих от высокой температуры глаз и замерла, столкнувшись с этим взглядом, не донеся мокрое полотенце до его головы.

      – Ты… – выдохнул мужчина с каким-то облегчением, сухим, перегоревшим от жара горлом, дрогнув уголками губ в слабой попытке улыбнуться.

      Она смотрела на него, вглядываясь в эти густо-темные синие глаза, казавшиеся черными от расширившихся зрачков, и не могла отвести взгляда, забыв дышать и думать, оторопев, словно на какое-то затянувшееся мгновение попала под непонятный гипноз, и сердце вдруг заколотилось в груди, и стало жарко от такой его близости.

      – Где ты была-то… не слышал тебя… так долго? – низким, больным голосом просипел он пересохшим горлом, все всматриваясь в ее лицо и облегченно улыбаясь сухими потрескавшимися губами.

      – Я здесь, я здесь, – словно очнулась Ася, заспешив успокоить, наклонившись к нему поближе.

      Он, прилагая явные усилия, приподнял руку, положил большую, тяжелую и жаркую ладонь ей на затылок и притянул ее голову к своему плечу. Прижал, поцеловал обжигающе-горячими губами в висок и прошептал:

      – Нашлась, родная… вот и нашлась… – подышал с хрипом и вдруг закашлялся мокрым, глубоким кашлем.

      Ася было дернулась высвободиться из-под его ладони, напоить теплым питьем, помочь, голову приподнять, но он не пустил. Справился с кашлем, продышался громко, болезненно прерывисто, со свистом втягивая воздух в легкие, и прохрипел:

      – Ты говори… чтобы я твой голос слышал… не уходи больше… не теряйся.

      Он замолчал, рука на затылке у Аси потяжелела, расслабляясь.

      – Нашлась ведь… – прошептал он еле-еле, уже погружаясь в бессознательное состояние.

      Прижимаясь к его плечу и колючей, от отросшей за сутки щетины, щеке, Ася уловила всем своим телом тот момент, когда он вернулся туда, в свое забытье, в пограничное пространство