Как любить ребенка. Оставьте меня детям. Воспитательные моменты. Януш Корчак

дня он четыре раза прочел в тексте «Франек» вместо «Фелек». Я не поправлял его. Когда он закончил читать, я спросил:

      – Как этого мальчика звали?

      – Франек.

      – Ничего подобного.

      – А вот и Франек.

      – Спорим, что не Франек.

      Читает:

      – Фра-Фре-Фе-Фелек…

      – Видишь, хорошо, что ты не поспорил со мной.

      – Ну, хорошо…

      – Наверное, у тебя есть знакомый Франек?

      – Есть…

      – А Фелек?

      – Нету…

      То же самое было на арифметике. Вместо «огурцы» он два раза прочел «груши».

      – Пять груш, – сообщает он мне ответ.

      – Как бы не так!

      Замолкает, а спустя минуту решительно, с сердитой интонацией:

      – А вот и пять.

      – Пять, да не груш.

      – А чего?

      – Посмотри – узнаешь.

      – Гру…гур… огур… огурцов!

      – Вот видишь: слушай, Стефан, ты, часом, не волшебник? Из Фелеков делаешь Франеков, из огурцов – груши?

      Он так мил в своем удивлении: что тут творится? как так получилось? – что я его целую. (Абсолютно лишнее – и когда я от этого отучусь?)

      Его сердят непонятные слова.

      Читает:

      – У торговки девять яблок. Сколько яблок у нее останется, если четверо мальчиков возьмут по два яблока каждый?

      И про себя, вполголоса:

      – Какой еще каждый… – И вслух: – Одно яблоко.

      – Две монеты… Монеты я уже знаю, что это такое, но я забыл.

      В этой, казалось бы, нелогичной фразе есть, тем не менее, разумная основа: если он не знает, потому что забыл, можно ведь вспомнить.

      На двадцатой или какой-то там задаче он предлагает:

      – Я буду читать про себя и писать для вас, сколько получится.

      – Хорошо, а я буду кивать, если правильно.

      Не он первый делает мне подобное предложение. Не знаю, хочет ли ребенок таким образом внести разнообразие в свою работу, или в этом желании кроется другая основа: потребность в тишине при сосредоточенной работе.

* * *

      Вечером

      Прочитал молитву, поцеловал мне руку (эхо родного дома, разоренного войной гнезда, одного из ста, из тысячи, из многих тысяч). Я пишу. Он лежит тихо – глаза открыты.

      – Проше пана, а правда это, что если побриться, то уже волосы не растут?

      Он боится открыто называть лысину, чтобы меня не обидеть.

      – Неправда, ведь бороду бреют, а она растет.

      – У некоторых солдат бороды вот такие, до пояса, как у евреев. Почему?

      – Да уж такой обычай. А англичане так даже усы бреют.

      – А правда, что у немцев много евреев?

      – И у немцев есть, и русские евреи есть, и евреи-поляки.

      – Вот вы говорите «евреи-поляки»? А поляки – это евреи?

      – Нет, поляки – католики, но кто говорит по-польски, хочет, чтобы поляку было хорошо, и желает полякам добра, то он тоже поляк.

      – Моя мама была русинка, а отец поляк. А мальчики считаются по отцу.