Урга и Унгерн. Максим Толмачев

меня отхаркивающий эффект. Некоторое время сплевывал мутную слизь, дышать при этом с каждым днем становилось все легче, а от постоянных покашливаний избавился вовсе. Кроме того, я наблюдал улучшение в общем тонусе, стал больше двигаться, успевал многое сделать. По своему побочному действию эфедрин был слабым подобием адреналина, но, в отличие от него, не разрушался при приеме внутрь и сохранял продолжительное действие в течение нескольких часов. От моих проблем с бронхами не осталось и следа! Я дышал полной грудью в самом прямом смысле слова, однако несколько пристрастился к новому препарату.

      Совсем недавно я узнал, что ученик Нагаи Нагаёси молодой японский химик Акира Огата с помощью красного фосфора и йода сумел при восстановлении эфедрина получить кристаллический метамфетамин. Это произошло в прошлом году. До ареста я успел выписать из Китая и фосфор, и йод в достаточном количестве, а также ознакомился с принципами создания препарата. Полагаю, что по своим мало изученным пока свойствам новое вещество как минимум в десять раз сильнее кокаина, синтез которого невозможен на нашем континенте из-за отсутствия производства и сырья.

      Меня схватили после второго неудачного штурма столицы. Я попал сюда за неделю до вас, Кирилл. Второй штурм Урги бароном фон Унгерн-Штернбергом повлек поголовные аресты русских. Я надеюсь, что барон отступится от своих замыслов и вскоре нас выпустят на свободу. К вопросам политики я безразличен, и мне все равно, при какой власти работать, точно так же, как и Бурдукову, и многим другим. Кроме того, мой гашиш с удовольствием берут местные китайские чиновники и офицеры, думаю, что рано или поздно их запасы подойдут к концу, и они вынуждены будут меня отпустить. – Рерих, не переставая улыбаться, достал из пальто вторую папиросину и задумчиво улыбнулся.

      Не знаю, чем я привлек внимание своих новых знакомцев. Очевидно, за несколько дней пребывания в гарнизонной тюрьме все темы для разговоров были исчерпаны, и узникам от вынужденного безделья хотелось пообщаться с кем-нибудь еще.

      Бурдуков был человеком опасливым, но деятельным. Всех новоприбывших он не обделял вниманием – как мне казалось, по сложившейся за годы купеческой привычке расширять круг влияния. Он держал в голове кучу имен и фактов из чужих жизней, его знакомства простирались далеко за пределы замкнутого тюремного пространства. Было видно, что это делец, который выгоды своей не упустит. Рерих же отличался от него своей отстраненностью и некоторой замкнутостью, тем загадочнее было наше с ним сближение.

      Возможно, он находил во мне просто заинтересованного слушателя, который не спешил в ответ рассказать свою историю. В своей закрытости мы с ним были схожи. Он был одержим наукой, при этом довольно легкомысленно и отчужденно относился к происходящему вокруг. Его постоянная улыбка выглядела необъяснимым феноменом в этом мрачном месте. Это была улыбка Будды в мире, наполненном горем и страданиями, она говорила о Рерихе больше, чем его