Все в его поцелуе. Джулия Куин

свете существовал лишь один человек, ради которого Гарет готов был слушать музыку в очень плохом исполнении, и этим человеком была бабушка Данбери.

      – Больше никогда, – шепнул он ей на ухо. Сначала им пришлось прослушать нечто, что должно было быть Моцартом, потом нечто объявленное как Гайдн, за которым последовала пародия на Генделя.

      – Сиди прямо, – прошептала бабушка. – Ты ведешь себя невежливо.

      – Мы прекрасно могли разместиться в последних рядах.

      – И пропустить такое развлечение?

      Даже с большой натяжкой подобный вечер нельзя было назвать развлечением, но бабушка испытывала какую-то патологическую страсть к этому ежегодному мероприятию.

      Как обычно, четыре девицы Смайт-Смит сидели на небольшом возвышении, причем две из них играли на скрипках, третья – на виолончели, а четвертая на фортепиано. И каждая так старательно пыталась исполнить свою партию соло, что им почти удалось произвести впечатление на публику.

      – Хорошо, что я люблю тебя, – бросил он через плечо.

      – Ха, – явственно прозвучало в ответ. – Хорошо, что я люблю тебя.

      И тут, слава богу, музыка кончилась, девушки встали и начали раскланиваться. Три из них были вполне собой довольны, но у четвертой, той, что играла на виолончели, был такой вид, будто ей хочется выпрыгнуть из окна.

      Бабушка вздыхала и смотрела на девушек с сочувствием.

      Барышни Смайт-Смит были известны всему Лондону. Каждое их выступление непонятно почему было хуже предыдущего. Когда все решали, что хуже исполнять Моцарта уже нельзя, на сцене появлялась новая четверка кузин Смайт-Смит и доказывала, что можно.

      Они были приятными девушками – так во всяком случае ему говорили, – и его бабушка в одном из редких приступов необъяснимой доброты настояла на том, что кто-то обязательно должен сидеть в первом ряду и аплодировать, потому что, как она выразилась, «трем из них медведь на ухо наступил, но всегда есть одна, которая может сгореть со стыда».

      Бабушка Данбери, которая не стеснялась сказать какому-нибудь герцогу, что у него мозги, как у комара, считала жизненно необходимым аплодировать той барышне Смайт-Смит, чье ухо не было сделано из жести.

      Они аплодировали стоя, хотя Гарет подозревал, что бабушке просто потребовался повод, чтобы вернуть свою трость, что Гиацинта Бриджертон и сделала с совершенным почтением.

      – Предательница, – шепнул Гарет.

      – Так ведь это ваши ступни пострадают, – невозмутимо ответила Гиацинта.

      Он невольно улыбнулся. Гарет еще никогда не встречал такой девушки. Она была забавна, излишне раздражительна, но ее умом нельзя было не восхищаться.

      В высшем свете Лондона Гиацинта Бриджертон пользовалась необычной репутацией. Она была младшей среди отпрысков Бриджертонов, славившихся тем, что называли своих детей именами, следуя алфавиту. И она, по крайней мере теоретически и для тех, кому это было интересно, была неплохой партией. Она никогда не была замешана, даже косвенно, ни в каких скандалах, а ее семья и связи были выше всяких похвал. Гиацинта была хорошенькой: густые каштановые