Потерянный во времени. И другие истории. Алексей Поликовский

свитере с вырезом, в черных брюках, в разрезе свитера – галстук. Я представил, как он каждое утро плохо гнущимися пальцами повязывает галстук, и меня замутило от тоски. Руки у него тряслись.

      – Ну, значит, на субботу—воскресенье, – повторил он. – Что там, в Москве?

      Я пожал плечами.

      – Пожить, отдохнуть… Здесь хорошо зимой, тихо, воздух прекрасный. Как родители, того—сего, ну?

      Я посмотрел на него, чувствуя, что ещё пара таких вопросов – и я психану. Ну, выматерюсь или брошу стакан в стену. Или расплачусь. Такое со мной бывает. Нервы у меня на пределе. Я пятнадцатый год пишу одну и ту же книгу по истории России, и конца этому не видно. Да, честное старое лицо, аккуратно повязанный галстук и чашка, неустанно прыгающая в трясущихся руках, вызывали у меня желание выматериться. Кто дал ему право выглядеть таким несчастным? И почему старики носят галстуки? Мой отец после шестидесяти тоже повязывал галстук по любому поводу.

      – Вы что ли, блин, это… знали, того, ну… моих родителей?

      – Ну конечно знаю. Отца твоего и мать лет двадцать уже. Мы ж соседи, вон мой дворец, – он кивнул на завалившуюся набок серую халабуду под плоской крышей и с закрытыми фанерой окнами. Халабуда была похожа на средних размеров китайскую джонку, вытащенную на берег. Когда её тащили, она подломилась посередине. Он, значит, зачем-то жил зимой в джонке.

      Я обдумал услышанное. Что-то не совпадало.

      – Нет, моих родителей вы не знаете.

      – Почему?

      – Они умерли.

      Он с недоумением посмотрел на меня. В глазах обида.

      – Умерли? Что ты говоришь! Когда?

      – Отец четыре года назад, мать давно, уже десять лет прошло.

      – А я её этим летом тут видел.., – начал он и осёкся.

      – Как так, десять лет, это, слышь, ну, когда этим летом, рассаду для теплиц, гладиолусы.., – забормотал он тревожно.

      – Вы меня с кем-то путаете.

      – А ты не сын хозяев, Слуцких?

      – Нет, я не сын, я друг сына. Он мне дал ключи от дачи. Что б я мог тут в покое пожить, поработать.

      – Как тебя зовут?, – тут же мгновенно спросил он, как будто в моём имени надеялся найти отгадку всей этой путаницы.

      – Павел.

      – Ах, ну ты, значит, Павел, чёрт, слышь, а я, того—сего, старый стал, блин!, – бурно обрадовался он, распылылся под усами широкой улыбкой. – Слышь, это, у меня комдив в Германии был, Павел Голобородько, хохол, дурак редкостный. В штабе соберёт нас и скажет: «Вы усе хавно, товарищи офицеры!» Мы так и покатимся… А я Всеволод Иваныч. Жить тут будешь?

      – Буду.

      – Чего тебе приспичило тут жить?

      – А вам чего приспичило?

      – Мне, слушай, жить негде, ты понял? Мне что, на вокзале жить, а? Ну, могу перебраться на вокзал!, – рявкнул он.

      Я промолчал. Наверное, больной. Для бомжа одет слишком хорошо.

      – Знаешь, у меня тут приёмник, но батарейки барахлят, сели, наверное… У тебя батареек нет с собой?

      – Нет.