Соседи по Москве. Эллина Наумова

чтя гения. Наверное, из чувства вины за то, что познакомила их. И после долгих расспросов старшая сестра не выдержала:

      – Он забрал все, когда уходил к другой женщине. Никогда никому ничего не оставлял на память. Даже слово «память» ненавидел, говорил, от него разит мертвечиной. Тебе тогда еще года не было. Только умоляю, маме – ни звука. Она не лжет. Просто любит. Вычистила его светлый образ от реалий – запоев, измен, нищеты. И передает тебе суть.

      Это Леона уже понимала. Девочки в семьях, где из поколения в поколение женщинам не везет с мужьями, рано умнеют. Но она не в состоянии была придумать, как отцу удалось миновать не только ее жизнь, но и Интернет. В Сети не было ни единого намека на их Леонова.

      – Умница моя, поверь, те, кто хоть раз видел, его не забыли. Но кому хочется даже намекать на резкого, саркастичного, трудного человека, который только и успел, что блестяще показался во всех театрах? Везде ему прочили главные роли. Везде, я не преувеличиваю, он изумительно репетировал. И отовсюду уходил накануне премьер. Так выкладывался, что играть сами спектакли казалось невыносимой рутиной. А теперь представь, каково было остальным – режиссеру, актерам? – мученически шептала тетка. И снова умоляла: – Молчи. Пожалей мать. Она, кстати, ждет, когда в тебе дар проснется. Я устала ей говорить, что ты с детства та еще артистка. В школе так изображала всякие неожиданные колики, что педиатры с докторскими степенями рыдали от жалости. Но поставить диагноз не могли.

      – Это не артистизм, – покраснев, буркнула Леона. Было досадно, что тетка ее раскусила. – Артистизм в том, как завершить приступ, чтобы не уложили на месяц в клинику. Это – не изображение симптомов, а то, какими глазами ты смотришь на доктора. Я ни разу не довела до госпитализации.

      Они быстро и серьезно взглянули друг на друга и немедленно подружились.

      Несмотря на захламленность, в квартире было потрясающе чисто. Пока бабушка жила, вой пылесоса представлялся обитателям естественным звуковым фоном. Да и бумаги тогда еще ворошили. В девяностые постоянно являлись какие-то журналисты за «материалами», заполнялись белые пятна в истории страны – криво и косо, не полно, приблизительно, с ошибками. Аврал, что поделаешь. И еще заходили бабушкины приятельницы, всегда с только что изданными книгами. Теми, которые они стоически перепечатывали с авторских рукописей. Пожилые дамы сравнивали тексты и часто возмущались новой редакцией. Иногда сочиняли коллективное письмо творцу и вскладчину отправляли за границу. Ответов никогда не получали, но не слишком обижались. Тогда все кипело, все были исполнены надежд и веселы. Однажды бабушка вдруг задумчиво сказала: «Девочки, а ведь не только после Февральской, но и после Октябрьской революции голодные люди, бывшие подпольщики, тоже не могли надышаться свободой. И чувствовали, и вели себя точно так же, как мы». Старушки недовольно загомонили и чуть не линчевали хозяйку. Никаких параллелей «с теми» они не допускали.

      Когда