Живи. Константин Скрипкин

умер, его рука разжалась, и крокодильчик упал. Я молча положил в карман эту детскую игрушку, мне было немного неловко, потому что ни одной слезинки так и не появилось тогда на моих глазах.

      Глава 2

      Всю жизнь отцу было не до меня. И не только я был для него малозаметным жизненным обстоятельством, но и моя родная сестра – его дочь и, конечно, наша мама. Все мы были глубоко безразличны этому человеку. Живя, или не живя с нами в одном доме, он никогда не присутствовал в моей жизни как отец. Его юность и мое рождение пришлись на революционные девяностые годы прошлого века, а начало нашего столетия – время о котором я уже хоть что-то помню, он встретил, будучи уже, по меркам тех времен, более или менее состоявшимся человеком. По крайней мере, сам он так считал.

      У нас был дом за городом и неплохой достаток. Хотя маму, сколько я себя помню, отец постоянно ограничивал в средствах и зло выговаривал ей всякий раз, когда в конце месяца не хватало денег на ведение домашнего хозяйства. Иногда, расщедрившись, он бросал маме некую сумму, которую приказывал потратить на ее гардероб. Это выглядело очень унизительно, как будто мама была совсем замарашкой, и отцу приходилось субсидировать ее покупки, чтобы она не позорила своим видом его великолепное величие. Мама вежливо благодарила и тратила эти деньги на нас с сестренкой. Себе она редко что-либо покупала, всегда стесняясь этого.

      Моя милая, добрая мама. Если бы не она, жизнь в нашем доме была бы совершеннейшим кошмаром. Отец частенько сетовал, что он – такой мягкий, добрый и неконфликтный человек, позволяет всем домашним пользоваться его безотказностью, а мама мало того, что никогда не работала и жизни, толком не знает, она еще бестолковая и неповоротливая, положиться на нее нельзя – все всегда она забывает и проваливает все поручения, а если не проваливает, то делает все втрое медленнее, и лучше уж никак не делать, чем делать так бесталанно. Этот беспрерывный нудеж и его кислая физиономия – одно из самых устойчивых впечатлений моего детства, но было кое-что и посерьезнее. Иногда, подкопив ярости, он начинал безобразно орать, а иногда не орать, а шипеть, стискивая зубы и перекашивая лицо безобразной, фонтанирующей ненавистью. Это было действительно страшно, тем более что возникало это его состояние практически без всякого повода. В таком припадке он мог схватить меня за руку и больно дернуть или начать со всей силы колотить по стене кулаком. Папа, обычно сдержанный в выражениях, ругался площадными словами, изо рта у него летели брызги, зубы скрипели, казалось, он готов был убить… Меня он доводил этими припадками до слез, и когда я, здоровый уже двенадцатилетний парень, начинал судорожно всхлипывать, он, поорав еще немного по инерции, удовлетворенно подводил итог, заявляя, что это я сам, оказывается, своим безобразным поведением и разрушительным отношением к собственной жизни заставляю его так некрасиво себя вести.

      Мне приходилось всегда соглашаться с любыми его словами, я только говорил, втягивая слезы