Живи и радуйся. Лев Трутнев

стороны. На стенку гляди, не мигая, в одно место, там и увидишь нечисть.

      – Так и задушиться можно, – усомнился Паша в ее загадке.

      – Не-е. Сам себя никогда не задушишь, – заверила Шура. – Многие смотрели, и я смотрела. Только не пугайся бесов, они всякие.

      – Да ладно, – Паша отмахнулся, – все равно это понарошке. – Он обмотал шею шарфом, оставив справа и слева концы, и стал потихоньку затягивать петлю.

      Я замер, наблюдая. Темнота комнаты. Острая тишина. Белая, как бумага, стенка. Тени. Жгучий холодок в груди.

      Лицо у Паши медленно наливалось краснотой. Глаза вначале расширились, потом выпучились, по краям белков заблестели слезы.

      Я сунулся к нему, но Шура молча придержала меня за руку. В этой позе мы и затаились, тяжелея во взаимной тревоге.

      А Паша стал бледнеть и заваливаться набок. Неосмысленный его взгляд уперся куда-то в потолок, и, раскинув руки, Паша упал на кровать без движения.

      Я оторопел в жарком испуге: не умер ли? А Шура подскочила к Паше и стала похлопывать его по щекам.

      – Очнись, очнись, чего ты! – чуть ли не со слезами лепетала она. – Говорила же, что испугаешься…

      «Неужели вправду Паша кого-то увидел и с ним что-то случилось?! – Сердечко мое притихло в жгучей остроте испуга и таинственной неизвестности. – Как же так? Мы ведь никого не заметили на этой самой стене и ничего не слышали? Может, и вправду существует нечто невидимое?!» Мысли путались в тупике безответности, погружая меня в такое противоречие чувств, что происходившее воспринималось каким-то особым, необъяснимым, образом: полуявью, полусном…

      Паша открыл глаза, зашевелился. Крупные слезинки скатились по его ожившему лицу, дрогнули губы.

      – Лихотит, – вяло произнес он и стал двигать голову к краю кровати.

      Шура резво кинулась в кухню за помойной шайкой.

      Тревога, тонко дрожащая в моей душе, тут же исчезла. Лишь мысли о той, неопознанной, тайне усилились до напряженного томления…

      Пашу рвало недолго. Он встал и молча прошел в кухню.

      – Полей, я умоюсь! – приказным тоном обратился он к Шуре.

      Та с поспешной готовностью зачерпнула ковшик воды из ведра – под лавкой у нас всегда стояло два-три ведра колодезной воды для домашних нужд.

      Паша умывался медленно, со взрослой степенностью, и так же медленно, старательно утирался чистым рушником. Взгляд его скользил мимо нас, будто он сквозь стены видел недоступные нам дали или еще что-то неведомое. Глаза грустные, посуровевшие.

      – Ну что видел? – наконец осмелилась спросить Шура.

      – Дура ты, – с грубоватой серьезностью заявил Паша, – так и окочуриться можно.

      – Живой же. – Шура отвернулась, явно обидевшись.

      – Ну скажи, Паша! – не поборол и я мучительного любопытства.

      – А ты сам погляди, – испытывал моё нетерпение Паша, – и спрашивать не будешь.

      Вспомнив его с выпученными глазами, бледного и вялого, я внутренне вздрогнул.

      – Да, чтоб блевать.

      – Видел ерунду всякую, – смягчился Паша, поняв мое состояние. – Сначала