Живи и радуйся. Лев Трутнев

летом, когда пошел на охоту в самую рань, заметил ее бегающую за огородами в ночной рубашке.

      – Ну и что? – пытался я прогнать душевный холодок. – Может, она от чего-нибудь лечилась.

      – Как же. – Шура тряхнула кудлатой головой. – А в свинью зачем превращаться?

      Это было уже выше всякой игры, воспринимаемой подсознательно, выше потаенного страха, за пределами привычных и непривычных понятий, несуразицей. Но я не успел разгадать в ее словах ни шутки, ни серьезности, как Шура отпрянула от окна и крикнула:

      – Скорее выворачивай фитиль! Кто-то ходит в горнице!

      Не веря Шуре, я все же кинулся выполнять ее просьбу, выкручивая фитилек лампы на самую малость и с опаской поглядывая на темнеющий дверной проем горницы.

      – Выдумываешь все ты – никого там нет. – Голос мой все же дрожал.

      – А ты зайди, зайди! – подначивала Шура.

      – Ну и зайду! – цепенея, не чувствуя подошвами пола, я сделал шага два и заглянул в горницу: кровать деда, моя, матери… – Ну и никого!

      Шура остановилась за спиной.

      – А ты знаешь, что колдуны превращаются? Их можно и не увидеть.

      – Как это превращаются?

      – В зверей всяких. Степин дед рассказывал.

      – Он просто шутил.

      – С чего бы это? Давай вот поедим, и я расскажу тебе, как нечистого увидеть!

      До этого заявления мне казалось, что Шура все же играет, дурачится, а тут, даже при всех сомнениях, жутковато стало.

      – Какой-нибудь обман устроишь? – высказал я своё предположение.

      – Зачем? Все по-настоящему будет. – Она прошла в куток, вытянула из-за печки ухват и открыла заслонку. На тонких и худых руках Шуры вспухли жиденькие мышцы, четче обозначились синие ниточки вен. Она изогнулась в спине, вытягивая чугун. И тут раздался стук в двери. Мы переглянулись. Я заметил, как у Шуры дрогнули губы.

      – Кто-то идет? – прошептала она, нагоняя робости. – Я же сенцы на щеколду закрыла?!

      Стук повторился, глухой, настойчивый. Шура сиганула в горницу, а я остался один на один с тенями, пустотой, напряженной жутью…

      Опять кто-то заколотил в массивные двери, и, пересиливая сухость во рту, я все же шевельнул языком:

      – Кто там?

      – Открывай! – прохрипели за дверью, явно коверкая голос. Было в нем что-то неуловимо знакомое, и я чуточку осмелел:

      – А ты кто?

      – Хозяин! – послышалось, совсем узнаваемо, со смешком.

      – Паша?! – Я скинул с петли крючок и распахнул двери.

      В сенях стоял Паша и улыбался.

      – Что, сдрейфили? – Он ввалился в избу, стряхнул с голых ног валенки. – Я умышленно попугать вас решил.

      Из горницы вынырнула Шура. Глаза ее сияли наивной голубизной.

      – А как ты сенцы открыл? Я же щеколду задвигала?

      – Палочкой-выручалочкой. – Паша щурился. Пухлые его губы растягивались в усмешке.

      – Ты играть, что ли? – Я тоже не скрывал радости.

      – Мамка ушла Новый год встречать, а мне одному скукота.

      – Рассказывай, – Шура усмехнулась. – Поди,